потому более об этом не
беспокоился... до случая. Физиономия его хранила тихое спокойствие его
доброй совести и пребывала в постоянной неподвижности; и эта неподвижность
оставалась такою же и тогда, если его что-нибудь особенно брало за сердце,
но только в этих последних случаях _что-то_ начинало поднимать вверх и
оттопыривать его верхнюю губу и усы. Это _что-то_ и называлось "_добрый
мальчик_", который будто бы являлся к услугам князя, для того чтобы не
затруднять его нужными при разговоре движениями.
Речи князя были всегда сколь редки, столь и немногословны, хотя при
всем этом их никак нельзя было назвать краткими и лаконическими. В них
именно почти всегда недоставало законченности, и притом они отличались
совершенно своеобразным построением. По способу их изложения я могу им
отыскать некоторое подобие только в речах, которые произносил незнакомец,
описанный Диккенсом в "Записках Пиквикского клуба".
Оригинальный сопутник нежного Топмена, как известно, говорил так;
- Случилось... пять человек детей... мать... высокая женщина... все ела
селедки... забыла... три... дети глядят... она без головы... осиротели...
очень жалко.
Как надо было иметь особый навык, чтобы понимать этого оратора, так
была потребна сноровка, чтобы резюмировать и словесные выводы и заключения
князя. Но по самому характеру героя Диккенсова надо полагать, что этот
путешественник говорил часто и скороговоркою, между тем как наш неспешный
добросердечный князь всегда говаривал повадно, с оттяжечкой, так, чтооы
ооорый мальчик успевал управляться под его молодецкими усами. Притом же он,
говоря по-русски, как барич начала девятнадцатого века, оснащал свою речь
избранным простонародным словом, которое у него было "стало быть" или иногда
просто "стало". На этом "стало" порою все и становилось, но целость
впечатления от этого нимало не страдала, а напротив, к всеобщему удивлению,
даже как будто выигрывала. Это "стало" было в своем роде то же, что
удивляющая теперь петербургских меломанов оборванная нота в новой опере
"Маккавеи": ее внезапный обрыв красивее и понятнее, чем самая широкая
законченность по всем правилам искусства.
- Сделайте... стало... - говорил князь, отмахивая слегка рукою, и
искусные в разумении его люди знали, что им делать, и выходило хорошо,
хорошо потому, что все знали, что он думал и чувствовал только _хорошо_.
Во множестве случаев это было прекрасно, но я не мог себе представить -
к чему это поведет в том казусном случае, о котором идет дело? Против
интролигатора и за его обидчика были, во-первых, прямые законные
постановления, а во-вторых - княгиня, значение которой было, к сожалению,
слишком неоспоримо. Что же постановит против этого княжеское "стало", да и
что ему тут делать?
Известно, что, дабы чего-нибудь достичь, надо прежде всего ясно
сознать: чего желаешь и какими путями хочешь стремиться к осуществлению
этого желания. Но у нас ни у одного из трех, кажется, не было никакого
ясного плана: чего именно мы хотели для спасения нашего интролигатора и в
какой форме. - Мы только чувствовали желание помочь ему, и один из нас двух
расширил свои соображения настолько, что видел полезным разжалобить
добросердечного князя, возлагая надежду на изобретательность его сердца,
которое начнет что-то "дол
беспокоился... до случая. Физиономия его хранила тихое спокойствие его
доброй совести и пребывала в постоянной неподвижности; и эта неподвижность
оставалась такою же и тогда, если его что-нибудь особенно брало за сердце,
но только в этих последних случаях _что-то_ начинало поднимать вверх и
оттопыривать его верхнюю губу и усы. Это _что-то_ и называлось "_добрый
мальчик_", который будто бы являлся к услугам князя, для того чтобы не
затруднять его нужными при разговоре движениями.
Речи князя были всегда сколь редки, столь и немногословны, хотя при
всем этом их никак нельзя было назвать краткими и лаконическими. В них
именно почти всегда недоставало законченности, и притом они отличались
совершенно своеобразным построением. По способу их изложения я могу им
отыскать некоторое подобие только в речах, которые произносил незнакомец,
описанный Диккенсом в "Записках Пиквикского клуба".
Оригинальный сопутник нежного Топмена, как известно, говорил так;
- Случилось... пять человек детей... мать... высокая женщина... все ела
селедки... забыла... три... дети глядят... она без головы... осиротели...
очень жалко.
Как надо было иметь особый навык, чтобы понимать этого оратора, так
была потребна сноровка, чтобы резюмировать и словесные выводы и заключения
князя. Но по самому характеру героя Диккенсова надо полагать, что этот
путешественник говорил часто и скороговоркою, между тем как наш неспешный
добросердечный князь всегда говаривал повадно, с оттяжечкой, так, чтооы
ооорый мальчик успевал управляться под его молодецкими усами. Притом же он,
говоря по-русски, как барич начала девятнадцатого века, оснащал свою речь
избранным простонародным словом, которое у него было "стало быть" или иногда
просто "стало". На этом "стало" порою все и становилось, но целость
впечатления от этого нимало не страдала, а напротив, к всеобщему удивлению,
даже как будто выигрывала. Это "стало" было в своем роде то же, что
удивляющая теперь петербургских меломанов оборванная нота в новой опере
"Маккавеи": ее внезапный обрыв красивее и понятнее, чем самая широкая
законченность по всем правилам искусства.
- Сделайте... стало... - говорил князь, отмахивая слегка рукою, и
искусные в разумении его люди знали, что им делать, и выходило хорошо,
хорошо потому, что все знали, что он думал и чувствовал только _хорошо_.
Во множестве случаев это было прекрасно, но я не мог себе представить -
к чему это поведет в том казусном случае, о котором идет дело? Против
интролигатора и за его обидчика были, во-первых, прямые законные
постановления, а во-вторых - княгиня, значение которой было, к сожалению,
слишком неоспоримо. Что же постановит против этого княжеское "стало", да и
что ему тут делать?
Известно, что, дабы чего-нибудь достичь, надо прежде всего ясно
сознать: чего желаешь и какими путями хочешь стремиться к осуществлению
этого желания. Но у нас ни у одного из трех, кажется, не было никакого
ясного плана: чего именно мы хотели для спасения нашего интролигатора и в
какой форме. - Мы только чувствовали желание помочь ему, и один из нас двух
расширил свои соображения настолько, что видел полезным разжалобить
добросердечного князя, возлагая надежду на изобретательность его сердца,
которое начнет что-то "дол