сь, продолжал спокойно взирать на нас с своего возвышения.
Успокоить жида было невозможно, но зато это дало мне повод рассказать
Друкарту, что это за несчастное создание и в чем состоит его горе.
Повторяю, Друкарт был человек чрезвычайно добрый и чувствительный, хотя
это очень многим казалось невероятным, потому что Друкарт был рыжеволос, а
рыжеволосых, как известно, добрыми не считают. (Это так же основательно и
неоспоримо, как странная примета, будто бритвы с белыми черешками острее,
чем с черными, но возражать против этого все-таки напрасно.) Притом же
Друкарт находился, как я сказал, в необычайно хорошем расположении духа,
которое еще усилилось происшествием с крокодилом и перешло в совершенное
благодушие.
Живая сострадательность взяла верх над его осторожною системою
невмешательства, и он сказал мне потихоньку:
- Ишь какая мерзость устроена над этим каркадылом.
- Да, - отвечаю, - мерзость такая ужасная, что ему нельзя ничем и
помочь.
Друкарт задвигал своим умным морщинистым лбом и говорит;
- А давайте попробуем.
- Да что же можно сделать?
- А вот попробуем... Иди за нами, каркадыль!
Но этого не надо было и говорить: интролигатор и так не отставал от нас
и все забегал вперед, оглядываясь: не оставил ли крокодил своего забора и не
идет ли его проглотить, чего жид, по-видимому, страшно боялся, - не знаю,
более за себя самого или за сына, у которого в его особе крокодил мог взять
единственного защитника.
Говорят: "_чем_ люди оказываются во время испуга, _то_ они
действительно и есть", - испуг - это _промежуток_ между навыками человека, и
в этом промежутке можно видеть _натуру_, какою она есть. Судя так,
интролигатора в этот промежуток можно бы, пожалуй, почесть более за
жизнелюбца, чем за чадолюбца; но пока еще не изобретен способ утверждения
Момусова стекла в человеческой груди, до тех пор все подобные решения, мне
кажется, могут быть очень ошибочными, и, к счастию, они ни одному из нас не
приходили в голову.
У Андрея Ивановича явился план действовать на князя Иллариона
Илларионовича - план, в котором я не видел никакой пользы и старался его
отвергнуть, как совершенно неудобоисполнимый и бесполезный.
^TXII^U
Я держался такого вгляда на основании общеизвестной флегматической
вялости характера князя, человека натуры весьма благородной и доброй, но, к
сожалению многих, не являвшей той энергии, которой от него порою очень
хотелось. Но Друкарт знал князя лучше и стоял на своем.
- Не думайте, - настаивал он, - князь - добряк, и ему только надо это
как должно представить. Он не сокол, - сразу оком не прожжет, зато и крылом
не обрежет, а все начнет только у себя в сердце долбить и как раз выковыряет
оттуда то, что на потребу, и тогда своего "_доброго мальчика_" пустит.
Надо объяснить, что такое у нас в Киеве и еще ранее здесь, в
Петербурге, называли "_добрым мальчиком_" добрейшего из людей князя
Иллариона Илларионовича, и для этого надо сказать кое-что о всей его
физической и духовной природе.
Он был человек большого роста, с наружностью сколько представительною,
столько же и симпатичною. Преобладающею его чертою была доброта, но какая-то
скорее пассивная, чем активная. Казалось, он очень бы желал, чтобы всем было
хорошо, но только не знал, что для этого сделать, и
Успокоить жида было невозможно, но зато это дало мне повод рассказать
Друкарту, что это за несчастное создание и в чем состоит его горе.
Повторяю, Друкарт был человек чрезвычайно добрый и чувствительный, хотя
это очень многим казалось невероятным, потому что Друкарт был рыжеволос, а
рыжеволосых, как известно, добрыми не считают. (Это так же основательно и
неоспоримо, как странная примета, будто бритвы с белыми черешками острее,
чем с черными, но возражать против этого все-таки напрасно.) Притом же
Друкарт находился, как я сказал, в необычайно хорошем расположении духа,
которое еще усилилось происшествием с крокодилом и перешло в совершенное
благодушие.
Живая сострадательность взяла верх над его осторожною системою
невмешательства, и он сказал мне потихоньку:
- Ишь какая мерзость устроена над этим каркадылом.
- Да, - отвечаю, - мерзость такая ужасная, что ему нельзя ничем и
помочь.
Друкарт задвигал своим умным морщинистым лбом и говорит;
- А давайте попробуем.
- Да что же можно сделать?
- А вот попробуем... Иди за нами, каркадыль!
Но этого не надо было и говорить: интролигатор и так не отставал от нас
и все забегал вперед, оглядываясь: не оставил ли крокодил своего забора и не
идет ли его проглотить, чего жид, по-видимому, страшно боялся, - не знаю,
более за себя самого или за сына, у которого в его особе крокодил мог взять
единственного защитника.
Говорят: "_чем_ люди оказываются во время испуга, _то_ они
действительно и есть", - испуг - это _промежуток_ между навыками человека, и
в этом промежутке можно видеть _натуру_, какою она есть. Судя так,
интролигатора в этот промежуток можно бы, пожалуй, почесть более за
жизнелюбца, чем за чадолюбца; но пока еще не изобретен способ утверждения
Момусова стекла в человеческой груди, до тех пор все подобные решения, мне
кажется, могут быть очень ошибочными, и, к счастию, они ни одному из нас не
приходили в голову.
У Андрея Ивановича явился план действовать на князя Иллариона
Илларионовича - план, в котором я не видел никакой пользы и старался его
отвергнуть, как совершенно неудобоисполнимый и бесполезный.
^TXII^U
Я держался такого вгляда на основании общеизвестной флегматической
вялости характера князя, человека натуры весьма благородной и доброй, но, к
сожалению многих, не являвшей той энергии, которой от него порою очень
хотелось. Но Друкарт знал князя лучше и стоял на своем.
- Не думайте, - настаивал он, - князь - добряк, и ему только надо это
как должно представить. Он не сокол, - сразу оком не прожжет, зато и крылом
не обрежет, а все начнет только у себя в сердце долбить и как раз выковыряет
оттуда то, что на потребу, и тогда своего "_доброго мальчика_" пустит.
Надо объяснить, что такое у нас в Киеве и еще ранее здесь, в
Петербурге, называли "_добрым мальчиком_" добрейшего из людей князя
Иллариона Илларионовича, и для этого надо сказать кое-что о всей его
физической и духовной природе.
Он был человек большого роста, с наружностью сколько представительною,
столько же и симпатичною. Преобладающею его чертою была доброта, но какая-то
скорее пассивная, чем активная. Казалось, он очень бы желал, чтобы всем было
хорошо, но только не знал, что для этого сделать, и