бить" и что-то "выковыривать", как раз то, что
нужно.
Друкарт был в этом уверен, а я нисколько, и зато впоследствии имел
радостный случай воскликнуть: "Блажен кто верует, - тепло ему на свете!"
^TXIII^U
Оставив моего многострадального еврея под опекою его нового
покровителя, я отправился к своему месту и занялся своим делом.
Здесь не излишним считаю сказать, что ни в ком из лиц, о которых мне
здесь приходится говорить (разумеется, кроме еврея), не было ни одного
вероотступника или индифферента по отношению к вере. Что касается князя
Иллариона Илларионовича, то его религиозные убеждения мне, конечно, близко
неизвестны, но я думаю, что он был православен не меньше, чем всякий
православный русский сановник, - а может быть, даже немножко и больше
некоторых. Простая, прямая и теплая душа его искала опоры в вере народной,
народнее которой для русского человека - нет, как наше родное православие,
во всей неприкосновенной чистоте и здравости его учения. Друкарт, _русский
уроженец_ литовских губерний, имел сугубую страстность к православию,
которое было для него не только верою, но и своего рода духовным знаменем
русской народности. Я вырос в своей родной дворянской семье, в г. Орле, при
отце, человеке очень умном, много начитанном и знатоке богословия, и при
матери, очень богобоязненной и богомольной; научился я религии у лучшего и в
свое время известнейшего из законоучителей о. Евфимия Андреевича
Остромысленского, за добрые уроки которого всегда ему признателен. Шаткости
религиозной в кружках, в которых я тогда в Киеве вращался, совсем не было, и
я был таким, каким я был, обучаясь православно мыслить от моего родного отца
и от моего превосходного законоучителя - который до сих пор, слав-а богу,
жив и здоров. (Да примет он издали отсюда мною посылаемый ему низкий
поклон.) Словом: никого из- нас нельзя было заподозривать ни в малейшем
недоброжелательстве церкви, к которой мы принадлежали и по рождению и по
убеждениям, и, вероятно, никто из нас не нашел бы никакого удовольствия
отвести от церкви невера, который бы возжелал с нею соединиться; а между тем
все мы это сделали с полным спокойствием, которое получило на себя санкцию
от лица, авторитет которого я, как православный, считаю непререкаемым в этом
деле.
Теперь я буду продолжать рассказ: как поступили в этом случае люди,
имевшие предо мною все несравнимые преимущества в старшинстве лет, в опыте,
в познаниях и в том превосходном _дерзновении веры_, которое сечет и рубит
мелкий страх шаткости маловерного сомнения,
^TXIV^U
Я буду краток в описании аудиенции, которую злополучный интролигатор
имел у князя, потому что я сам тут не присутствовал и веду рассказ с чужих
слов.
Благодаря Друкарту бедняк, разумеется, был поставлен так удобно, что
князь, выйдя к приему прошений, мог обратить на него внимание - что и
случилось.
- Что... это... стало... какой человек... зачем так плачет... Узнайте!
- сказал князь Друкарту, который на этот раз был с ним у приема.
Тот взял просьбу и, разумеется, зная уже дело, взглянул в нее только
для порядка. В ней, впрочем, и нечего было искать изложения дела, потому что
простая и никакой власти не подсудная суть его исчезала в описании страданий
самого интролигатора от людей, от стихии и, наконец, от крокодила, который
т
нужно.
Друкарт был в этом уверен, а я нисколько, и зато впоследствии имел
радостный случай воскликнуть: "Блажен кто верует, - тепло ему на свете!"
^TXIII^U
Оставив моего многострадального еврея под опекою его нового
покровителя, я отправился к своему месту и занялся своим делом.
Здесь не излишним считаю сказать, что ни в ком из лиц, о которых мне
здесь приходится говорить (разумеется, кроме еврея), не было ни одного
вероотступника или индифферента по отношению к вере. Что касается князя
Иллариона Илларионовича, то его религиозные убеждения мне, конечно, близко
неизвестны, но я думаю, что он был православен не меньше, чем всякий
православный русский сановник, - а может быть, даже немножко и больше
некоторых. Простая, прямая и теплая душа его искала опоры в вере народной,
народнее которой для русского человека - нет, как наше родное православие,
во всей неприкосновенной чистоте и здравости его учения. Друкарт, _русский
уроженец_ литовских губерний, имел сугубую страстность к православию,
которое было для него не только верою, но и своего рода духовным знаменем
русской народности. Я вырос в своей родной дворянской семье, в г. Орле, при
отце, человеке очень умном, много начитанном и знатоке богословия, и при
матери, очень богобоязненной и богомольной; научился я религии у лучшего и в
свое время известнейшего из законоучителей о. Евфимия Андреевича
Остромысленского, за добрые уроки которого всегда ему признателен. Шаткости
религиозной в кружках, в которых я тогда в Киеве вращался, совсем не было, и
я был таким, каким я был, обучаясь православно мыслить от моего родного отца
и от моего превосходного законоучителя - который до сих пор, слав-а богу,
жив и здоров. (Да примет он издали отсюда мною посылаемый ему низкий
поклон.) Словом: никого из- нас нельзя было заподозривать ни в малейшем
недоброжелательстве церкви, к которой мы принадлежали и по рождению и по
убеждениям, и, вероятно, никто из нас не нашел бы никакого удовольствия
отвести от церкви невера, который бы возжелал с нею соединиться; а между тем
все мы это сделали с полным спокойствием, которое получило на себя санкцию
от лица, авторитет которого я, как православный, считаю непререкаемым в этом
деле.
Теперь я буду продолжать рассказ: как поступили в этом случае люди,
имевшие предо мною все несравнимые преимущества в старшинстве лет, в опыте,
в познаниях и в том превосходном _дерзновении веры_, которое сечет и рубит
мелкий страх шаткости маловерного сомнения,
^TXIV^U
Я буду краток в описании аудиенции, которую злополучный интролигатор
имел у князя, потому что я сам тут не присутствовал и веду рассказ с чужих
слов.
Благодаря Друкарту бедняк, разумеется, был поставлен так удобно, что
князь, выйдя к приему прошений, мог обратить на него внимание - что и
случилось.
- Что... это... стало... какой человек... зачем так плачет... Узнайте!
- сказал князь Друкарту, который на этот раз был с ним у приема.
Тот взял просьбу и, разумеется, зная уже дело, взглянул в нее только
для порядка. В ней, впрочем, и нечего было искать изложения дела, потому что
простая и никакой власти не подсудная суть его исчезала в описании страданий
самого интролигатора от людей, от стихии и, наконец, от крокодила, который
т