- можете, если хотите, лучше в Петербурге.
- Что это такое?
- Да прямо Горчакову поговорите.
- А вы думаете, что я такая персона, что вижу Горчакова запросто и могу
с ним о вас разговаривать и сказать, что в Париже проживает второй Петр
Иванович Бобчинский.
- Зачем Бобчинский - сказать просто, так, что было.
- А вы думаете, я знаю, что такое с вами было?
- Разумеется, знаете.
- Ошибаетесь: я знаю только, что вас цыгане с девятого воза потеряли,
что вас землемер в тесный пасалтырь запирал, что вы на двор просились,
проскользнули, как Спиноза, и ушли оттого, что не знали, почему сие важно
в-пятых.
- Вот, вот это все и есть, - больше ничего не было.
- Неужто это так - решительно все?
- Да, разумеется, так!
- И больше _ничего?_
- Ничего!
- Припомните?
Припоминал, припоминал и говорит:
- Я у одной дамы был, она меня к одному мужчине послала, а тот к
другому. Все добрые, а помогать не могут. Тогда один мне работу дал и не
заплатил - его арестовали.
- Вы писали, что ли?
- Да.
- Что же такое?
- Не знаю. Я середину писал - без конца, без начала.
- И политичнее этого у вас всю жизнь ничего не было?
- Не было.
- Ну так вот же вам последний сказ: как вы себя дурно ни держали в
посольстве, ступайте опять к этой даме и расскажите ей откровенно все, что
мне сказали, - и она сама съездит и попросит навести о вас справки: вы,
верно, невинны и, может быть, никем не преследуетесь.
- Нет; к ней-то уж я не пойду.
- Почему? Молчит.
- Что же вы не отвечаете? Опять молчит.
- Шерамур! ведь мы сейчас расстаемся! говорите: почему вы не хотите
опять сходить к этой даме?
- Она бесстыдница.
- Что-о?
Я от нетерпения и досады даже топнул и возвысил голос:
- Как, она бесстыдница?
- А зачем она черт знает что читать дает.
- Повторите мне сейчас, что такое она дала вам бесстыдное.
- Книжку.
- Какую?
- Нет-с, я этого не могу назвать.
- Назовите, - я этого требую, потому что я уверен, что она ничего
бесстыжего сделать не могла, вы это на нее выдумали.
- Нет, не выдумал. А я говорю:
- Выдумали.
- Не выдумал.
- Ну так назовите ее бесстыдную книжку. Он покраснел и засмеялся.
- Извольте называть! - настаивал я.
- Так... вы по крайней мере - того...
- Чего?
- Отвернитесь.
- Хорошо - я на вас не гляжу.
- Она сказала...
- Ну!
Он понизил голос и стыдливо пролепетал:
- "Вы бы читали хорошие английские рооманы..." и дала...
- Что-о та-акое?!
- "Попэнджой ли он!"
- Ну-с!
- Больше ничего.
- Так что же тут дурного?
- Как что дурного?.. "Попэнджой ли он"... Что за мерзость.
- Ну, и вы этим обиделись?
- Да-с; я сейчас ушел.
Право, я почувствовал желание швырнуть в него что попало или треснуть
его стаканом по лбу, - так он был мне в эту минуту досадителен и даже
противен своею безнадежною бестолковостью и беспомощностью... И только тут я
понял всю глубину и серьезность так называемого "петровского разрыва"...
Этот "Попэнджой" воочию убеждал, как люди друг друга не понимают, но спорить
и рассуждать о романе было некогда, потому что появился комиссионер и
возвестил, что время идти в вагон.
Шерамур все провожал нас до последней стадии, - даже нес мой плед и
- Что это такое?
- Да прямо Горчакову поговорите.
- А вы думаете, что я такая персона, что вижу Горчакова запросто и могу
с ним о вас разговаривать и сказать, что в Париже проживает второй Петр
Иванович Бобчинский.
- Зачем Бобчинский - сказать просто, так, что было.
- А вы думаете, я знаю, что такое с вами было?
- Разумеется, знаете.
- Ошибаетесь: я знаю только, что вас цыгане с девятого воза потеряли,
что вас землемер в тесный пасалтырь запирал, что вы на двор просились,
проскользнули, как Спиноза, и ушли оттого, что не знали, почему сие важно
в-пятых.
- Вот, вот это все и есть, - больше ничего не было.
- Неужто это так - решительно все?
- Да, разумеется, так!
- И больше _ничего?_
- Ничего!
- Припомните?
Припоминал, припоминал и говорит:
- Я у одной дамы был, она меня к одному мужчине послала, а тот к
другому. Все добрые, а помогать не могут. Тогда один мне работу дал и не
заплатил - его арестовали.
- Вы писали, что ли?
- Да.
- Что же такое?
- Не знаю. Я середину писал - без конца, без начала.
- И политичнее этого у вас всю жизнь ничего не было?
- Не было.
- Ну так вот же вам последний сказ: как вы себя дурно ни держали в
посольстве, ступайте опять к этой даме и расскажите ей откровенно все, что
мне сказали, - и она сама съездит и попросит навести о вас справки: вы,
верно, невинны и, может быть, никем не преследуетесь.
- Нет; к ней-то уж я не пойду.
- Почему? Молчит.
- Что же вы не отвечаете? Опять молчит.
- Шерамур! ведь мы сейчас расстаемся! говорите: почему вы не хотите
опять сходить к этой даме?
- Она бесстыдница.
- Что-о?
Я от нетерпения и досады даже топнул и возвысил голос:
- Как, она бесстыдница?
- А зачем она черт знает что читать дает.
- Повторите мне сейчас, что такое она дала вам бесстыдное.
- Книжку.
- Какую?
- Нет-с, я этого не могу назвать.
- Назовите, - я этого требую, потому что я уверен, что она ничего
бесстыжего сделать не могла, вы это на нее выдумали.
- Нет, не выдумал. А я говорю:
- Выдумали.
- Не выдумал.
- Ну так назовите ее бесстыдную книжку. Он покраснел и засмеялся.
- Извольте называть! - настаивал я.
- Так... вы по крайней мере - того...
- Чего?
- Отвернитесь.
- Хорошо - я на вас не гляжу.
- Она сказала...
- Ну!
Он понизил голос и стыдливо пролепетал:
- "Вы бы читали хорошие английские рооманы..." и дала...
- Что-о та-акое?!
- "Попэнджой ли он!"
- Ну-с!
- Больше ничего.
- Так что же тут дурного?
- Как что дурного?.. "Попэнджой ли он"... Что за мерзость.
- Ну, и вы этим обиделись?
- Да-с; я сейчас ушел.
Право, я почувствовал желание швырнуть в него что попало или треснуть
его стаканом по лбу, - так он был мне в эту минуту досадителен и даже
противен своею безнадежною бестолковостью и беспомощностью... И только тут я
понял всю глубину и серьезность так называемого "петровского разрыва"...
Этот "Попэнджой" воочию убеждал, как люди друг друга не понимают, но спорить
и рассуждать о романе было некогда, потому что появился комиссионер и
возвестил, что время идти в вагон.
Шерамур все провожал нас до последней стадии, - даже нес мой плед и