лиотеку
приказали _запереть_, в музеум не водить и наблюдать, чтобы никто не смел
приносить с собою никакой книги из отпуска. Если же откроется, что, несмотря
на запрещение, кто-нибудь принес из отпуска книгу, хотя бы и самую невинную,
или, еще хуже, сам написал что-либо, то за это велено было подвергать
строгому телесному наказанию розгами. Причем в определении меры этого
наказания была установлена оригинальная постепенность: если кадет
изобличался в прозаическом авторстве (конечно, смирного содержания), то ему
давали двадцать пять ударов, а если он согрешил стихом, то вдвое. Это было
за то, что Рылеев, который писал стихи, вышел из нашего корпуса. Книжечка
всеобщей истории, не знаю кем составленная, была у нас едва ли не в двадцать
страничек, и на обертке ее было обозначено: "Для воинов и для жителей".
Прежде она была надписана: "Для воинов и _для граждан_" - так надписал ее ее
искусный составитель, - но это было кем-то признано за неудобное, и вместо
"_для граждан_" было поставлено "для жителей". Даже географические глобусы
велено было вынести, чтобы не наводили на какие-нибудь мысли, а стену, на
которой в старину были сделаны крупные надписи важных исторических дат, -
закрасить... Было принято правилом, которое потом и выражено в инструкции,
что "_никакие_ учебные заведения в Европе не могут для заведений наших
служить образцом" - они "уединоображиваются". {См. не действующее более
"Наставление к образованию воепитанников военноучебных заведений", 24
декабря 1848 года, СПб, Типография военноучебных заведений. (Прим. автора.)}
^TГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ^U
Можно представить: как мы при таком учении выходили учены... А впереди
стояла целая жизнь. Добрый и просвещенный человек, каким, несомненно, был
наш доктор Зеленский, не мог не чувствовать, как это ужасно, и не мог не
позаботиться если не пополнить ужасающий пробел в наших сведениях (потому
что это было невозможно), то по крайней мере хоть возбудить в нас
какую-нибудь любознательность, дать хоть какое-нибудь направление нашим
мыслям.
Правда, что это не составляет предмета заботливости врача казенного
заведения, но он же был человек, он _любил_ нас, он желал нам счастия и
добра, а какое же счастие при круглом невежестве? Мы годились к чему-нибудь
в корпусе, но выходили в жизнь в полном смысле ребятами, правда, с задатками
чести и хороших правил, но совершенно ничего не понимая. Первый случай, пер-
вый хитрец при новой обстановке мог нас сбивать и вести по пути недоброму,
которого мы не сумели бы ни понять, ни оценить. Как к этому быть
равнодушным!
И вот Зеленский забирал нас к себе в лазарет и подшпиговывал нас то
чтением, то беседами.
Известно ли об этом было Перскому, я не знаю, но может быть, что и было
известно, только он не любил знать о том, о чем не считал нужным знать.
Тогда было строго, но формалистики меньше.
Читали мы у Зеленского, опять повторяю, книги самые позволительные, а
из бесед я помню только одну, и то потому, что она имела анекдотическое
основание и через то особенно прочно засела в голову. Но, говорят, человек
ни в чем так легко не намечается, как в своем любимом анекдоте, а потому я
его здесь и приведу.
Зеленский говорил, что в жизнь надо внесть с собою как можно более
добрых _чувств_, способных порождать добрые _настроения_, из которых
приказали _запереть_, в музеум не водить и наблюдать, чтобы никто не смел
приносить с собою никакой книги из отпуска. Если же откроется, что, несмотря
на запрещение, кто-нибудь принес из отпуска книгу, хотя бы и самую невинную,
или, еще хуже, сам написал что-либо, то за это велено было подвергать
строгому телесному наказанию розгами. Причем в определении меры этого
наказания была установлена оригинальная постепенность: если кадет
изобличался в прозаическом авторстве (конечно, смирного содержания), то ему
давали двадцать пять ударов, а если он согрешил стихом, то вдвое. Это было
за то, что Рылеев, который писал стихи, вышел из нашего корпуса. Книжечка
всеобщей истории, не знаю кем составленная, была у нас едва ли не в двадцать
страничек, и на обертке ее было обозначено: "Для воинов и для жителей".
Прежде она была надписана: "Для воинов и _для граждан_" - так надписал ее ее
искусный составитель, - но это было кем-то признано за неудобное, и вместо
"_для граждан_" было поставлено "для жителей". Даже географические глобусы
велено было вынести, чтобы не наводили на какие-нибудь мысли, а стену, на
которой в старину были сделаны крупные надписи важных исторических дат, -
закрасить... Было принято правилом, которое потом и выражено в инструкции,
что "_никакие_ учебные заведения в Европе не могут для заведений наших
служить образцом" - они "уединоображиваются". {См. не действующее более
"Наставление к образованию воепитанников военноучебных заведений", 24
декабря 1848 года, СПб, Типография военноучебных заведений. (Прим. автора.)}
^TГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ^U
Можно представить: как мы при таком учении выходили учены... А впереди
стояла целая жизнь. Добрый и просвещенный человек, каким, несомненно, был
наш доктор Зеленский, не мог не чувствовать, как это ужасно, и не мог не
позаботиться если не пополнить ужасающий пробел в наших сведениях (потому
что это было невозможно), то по крайней мере хоть возбудить в нас
какую-нибудь любознательность, дать хоть какое-нибудь направление нашим
мыслям.
Правда, что это не составляет предмета заботливости врача казенного
заведения, но он же был человек, он _любил_ нас, он желал нам счастия и
добра, а какое же счастие при круглом невежестве? Мы годились к чему-нибудь
в корпусе, но выходили в жизнь в полном смысле ребятами, правда, с задатками
чести и хороших правил, но совершенно ничего не понимая. Первый случай, пер-
вый хитрец при новой обстановке мог нас сбивать и вести по пути недоброму,
которого мы не сумели бы ни понять, ни оценить. Как к этому быть
равнодушным!
И вот Зеленский забирал нас к себе в лазарет и подшпиговывал нас то
чтением, то беседами.
Известно ли об этом было Перскому, я не знаю, но может быть, что и было
известно, только он не любил знать о том, о чем не считал нужным знать.
Тогда было строго, но формалистики меньше.
Читали мы у Зеленского, опять повторяю, книги самые позволительные, а
из бесед я помню только одну, и то потому, что она имела анекдотическое
основание и через то особенно прочно засела в голову. Но, говорят, человек
ни в чем так легко не намечается, как в своем любимом анекдоте, а потому я
его здесь и приведу.
Зеленский говорил, что в жизнь надо внесть с собою как можно более
добрых _чувств_, способных порождать добрые _настроения_, из которых