ить холод и голод, то я
в это время читаю на лицах слушателей: "Хорошо тебе, монах, рассуждать,
когда ты в шелку да сыт. А посмотрели бы мы, как бы ты заговорил о терпении,
если бы тебе от голода живот к спине подвело, а от стужи все тело посинело".
И я думаю, что, если бы господь наш пришел в славе, то и ему отвечали бы
что-нибудь в этом роде. Сказали бы, пожалуй: "Там тебе на небе отлично,
пришел к нам на время и учишь. Нет, вот если бы ты промеж нас родился да от
колыбели до гроба претерпел, что нам терпеть здесь приходится, тогда бы
другое дело". И это очень важно и основательно, и для этого он и сошел босой
и пробрел по земле без приюта".
Демидов, я говорю, ничего не понимал, но чувствовал, что это человек не
в его духе, чувствовал, что это заправский, настоящий христианин, а такие
ханжам хуже и противнее самого крайнего невера. Но поделать он с ним ничего
не мог, потому что не смел открыто порицать доброе боговедание и рассуждение
архимандрита, пока этот не дал на себя иного оружия. Архимандрит вышел из
терпения и опять не за себя, а за нас, потому что Демидов с своим
пустосвятством разрушал его работу, портив наше религиозное настроение и
доводив нас до шалостей, в которых обнаруживалась обыкновенная
противоположность ханжества, легкомысленное отношение к священным предметам.
^TГЛАВА ДВАДЦАТАЯ^U
Демидов был чрезвычайно суеверен: у него были счастливые и несчастные
дни; он боялся трех свечей, креста, встречи с духовными и имел многие другие
глупые предрассудки. Мы со свойственною детям наблюдателыюстию очень скоро
подметили эти странности главного директора и обратили их в свою пользу. Мы
отлично знали, что Демидов ни за что не приедет ни в понедельник, ни в
пятницу, ни в другой тяжелый день или тринадцатого числа; но главнее всего
нас выручали кресты... Один раз, заметив, что Демидов, где ни завидит крест,
сейчас крестится и обходит, мы начали ему всюду подготовлять эти сюрпризы; в
те дни, когда можно было ожидать, что он приедет в корпус, у нас уже были
приготовлены кресты из палочек, из цветных шерстинок или даже из соломинок.
Они делались разной величины и разного фасона, но особенно хорошо
действовали кресты вроде надмогильных - с покрышечками. Их особенно боялся
Демидов, вероятно имевший какую-нибудь скрытую надежду на бессмертие. Кресты
эти мы разбрасывали на полу, а всего больше помещали их под карнизы
лестничных ступеней. Как, бывало, начальство за этим ни смотрит, чтобы этого
не было, а уже мы ухитримся - крестик подбросим. Бывало, все идут, и никто
не заметит, а Демидов непременно увидит и сейчас же отпрыгнет, закрестится,
закрестится и вернется назад. Ни за что решительно он не мог наступить на
ступеньку, на которой был брошен крестик. То же самое было, если крестик
оказывался на полу посреди проходной комнаты, чрез которую лежал его путь.
Он сейчас отскочит, закрестится и уйдет, и нам в этот раз полегчает, но
потом начнется дознание и окончится или карцером для многих, или даже
наказанием на теле для некоторых. Архимандрита это возмущало, и хотя он нам
ничего не говорил на Демидова, но один раз, когда подобная шалость
окончилась обширной разделкой на теле многих, он побледнел и сказал:
- Я запрещаю вам это делать, и кто меня хоть немножко любит, тот
послушается.
И мы дали слово не метать больше крестиков,
в это время читаю на лицах слушателей: "Хорошо тебе, монах, рассуждать,
когда ты в шелку да сыт. А посмотрели бы мы, как бы ты заговорил о терпении,
если бы тебе от голода живот к спине подвело, а от стужи все тело посинело".
И я думаю, что, если бы господь наш пришел в славе, то и ему отвечали бы
что-нибудь в этом роде. Сказали бы, пожалуй: "Там тебе на небе отлично,
пришел к нам на время и учишь. Нет, вот если бы ты промеж нас родился да от
колыбели до гроба претерпел, что нам терпеть здесь приходится, тогда бы
другое дело". И это очень важно и основательно, и для этого он и сошел босой
и пробрел по земле без приюта".
Демидов, я говорю, ничего не понимал, но чувствовал, что это человек не
в его духе, чувствовал, что это заправский, настоящий христианин, а такие
ханжам хуже и противнее самого крайнего невера. Но поделать он с ним ничего
не мог, потому что не смел открыто порицать доброе боговедание и рассуждение
архимандрита, пока этот не дал на себя иного оружия. Архимандрит вышел из
терпения и опять не за себя, а за нас, потому что Демидов с своим
пустосвятством разрушал его работу, портив наше религиозное настроение и
доводив нас до шалостей, в которых обнаруживалась обыкновенная
противоположность ханжества, легкомысленное отношение к священным предметам.
^TГЛАВА ДВАДЦАТАЯ^U
Демидов был чрезвычайно суеверен: у него были счастливые и несчастные
дни; он боялся трех свечей, креста, встречи с духовными и имел многие другие
глупые предрассудки. Мы со свойственною детям наблюдателыюстию очень скоро
подметили эти странности главного директора и обратили их в свою пользу. Мы
отлично знали, что Демидов ни за что не приедет ни в понедельник, ни в
пятницу, ни в другой тяжелый день или тринадцатого числа; но главнее всего
нас выручали кресты... Один раз, заметив, что Демидов, где ни завидит крест,
сейчас крестится и обходит, мы начали ему всюду подготовлять эти сюрпризы; в
те дни, когда можно было ожидать, что он приедет в корпус, у нас уже были
приготовлены кресты из палочек, из цветных шерстинок или даже из соломинок.
Они делались разной величины и разного фасона, но особенно хорошо
действовали кресты вроде надмогильных - с покрышечками. Их особенно боялся
Демидов, вероятно имевший какую-нибудь скрытую надежду на бессмертие. Кресты
эти мы разбрасывали на полу, а всего больше помещали их под карнизы
лестничных ступеней. Как, бывало, начальство за этим ни смотрит, чтобы этого
не было, а уже мы ухитримся - крестик подбросим. Бывало, все идут, и никто
не заметит, а Демидов непременно увидит и сейчас же отпрыгнет, закрестится,
закрестится и вернется назад. Ни за что решительно он не мог наступить на
ступеньку, на которой был брошен крестик. То же самое было, если крестик
оказывался на полу посреди проходной комнаты, чрез которую лежал его путь.
Он сейчас отскочит, закрестится и уйдет, и нам в этот раз полегчает, но
потом начнется дознание и окончится или карцером для многих, или даже
наказанием на теле для некоторых. Архимандрита это возмущало, и хотя он нам
ничего не говорил на Демидова, но один раз, когда подобная шалость
окончилась обширной разделкой на теле многих, он побледнел и сказал:
- Я запрещаю вам это делать, и кто меня хоть немножко любит, тот
послушается.
И мы дали слово не метать больше крестиков,