и не метали, а рядом с тем,
в следующее же воскресенье, архимандрит по окончании обедни сказал в
присутствии Демидова проповедь "о предрассудках и пустосвятстве", где только
не называл Демидова по имени, а перечислял все его ханжеские глупости и даже
упомянул о крестиках.
Демидов стоял полотна белее, весь трясся и вышел, не подойдя к кресту,
но архимандрит на это не обратил никакого внимания. Надо было, чтобы у них
сочинился особенный духовно-военный турнир, в котором я не знаю кому
приписать победу.
^TГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ^U
Через неделю, в воскресенье, следовавшее за знаменитою проповедью "о
предрассудках", Демидов не сманкировал, а приехал в церковь, но, опоздав,
вошел в половине обедни. Он до конца отстоял службу и проповедь, которая на
этот раз касалась вещей обыкновенных и ничего острого в себе для него не
заключала; но тут он выкинул удивительную штуку, на которую архимандрит
ответил еще более удивительною.
Когда архимандрит, возгласив "благословение господне на вас", закрыл
царские двери, Демидов вдруг тут же в церкви гласно с нами поздоровался.
Мы, разумеется, как привыкли отвечать, громко отвечали ему:
- Здравия желаем, ваше высокопревосходительство! - и хотели уже
поворачиваться и выходить, как вдруг завеса, гремя колечками по рубчатой
проволоке, неожиданно распахнулась, и в открытых царских дверях появился еще
не успевший разоблачиться архимандрит.
- Дети! я _вам_ говорю, - воскликнул он скоро, но спокойно, - в храме
божием уместны только одни возгласы - возгласы в честь и славу живого бога и
никакие другие. Здесь я имею право и долг запрещать и приказывать, и я вам
_запрещаю_ делать возгласы начальству. Аминь.
Он повернулся и закрыл двери. Демидов поскакал жаловаться, и
архимандрит от нас выехал, а с тем вместе было сделано распоряжение, чтобы
архимандритов впредь в корпуса вовсе не назначали. Это был последний,
^TГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ^U
Я кончил, больше мне сказать об этих людях нечего, да, кажется, ничего
и не нужно. Их время прошло, нынче действуют другие люди, и ко всему другие
требования, особенно к воспитанию, которое уже не "уединоображивается".
Может быть, те, про которых я рассказал, теперь были бы недостаточно учены
или, как говорят, "не педагогичны" и не могли бы быть допущены к делу
воспитания, но позабыть их не следует. То время, когда все жалось и
тряслось, мы, целые тысячи русских детей, как рыбки резвились в воде, по
которой маслом плыла их защищавшая нас от всех бурь елейность. Такие люди,
стоя в стороне от главного исторического движения, как правильно думал
незабвенный Сергей Михайлович Соловьев, _сильнее других делают историю_. И
если их "педагогичность" даже не выдержит критики, то все-таки их память
почтенна, и души их во благих водворятся..
^TПрибавление к рассказу о кадетском монастыре^U
В долголетнюю бытность покойного Андрея Петровича экономом 1-го
кадетского корпуса там состоял старшим поваром некий Кулаков.
Повар этот умер скоропостижно на своем поварском посту - у плиты, и
смерть его была очень заметным событием в корпусе. Кулаков честный человек -
не вор, и потому честный эконом Бобров уважал Кулакова при жизни и скорбел о
его трагической кончине После того как Кулаков умер, "стоя у плиты", на
смену ему долго не было мужа с такою же н
в следующее же воскресенье, архимандрит по окончании обедни сказал в
присутствии Демидова проповедь "о предрассудках и пустосвятстве", где только
не называл Демидова по имени, а перечислял все его ханжеские глупости и даже
упомянул о крестиках.
Демидов стоял полотна белее, весь трясся и вышел, не подойдя к кресту,
но архимандрит на это не обратил никакого внимания. Надо было, чтобы у них
сочинился особенный духовно-военный турнир, в котором я не знаю кому
приписать победу.
^TГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ^U
Через неделю, в воскресенье, следовавшее за знаменитою проповедью "о
предрассудках", Демидов не сманкировал, а приехал в церковь, но, опоздав,
вошел в половине обедни. Он до конца отстоял службу и проповедь, которая на
этот раз касалась вещей обыкновенных и ничего острого в себе для него не
заключала; но тут он выкинул удивительную штуку, на которую архимандрит
ответил еще более удивительною.
Когда архимандрит, возгласив "благословение господне на вас", закрыл
царские двери, Демидов вдруг тут же в церкви гласно с нами поздоровался.
Мы, разумеется, как привыкли отвечать, громко отвечали ему:
- Здравия желаем, ваше высокопревосходительство! - и хотели уже
поворачиваться и выходить, как вдруг завеса, гремя колечками по рубчатой
проволоке, неожиданно распахнулась, и в открытых царских дверях появился еще
не успевший разоблачиться архимандрит.
- Дети! я _вам_ говорю, - воскликнул он скоро, но спокойно, - в храме
божием уместны только одни возгласы - возгласы в честь и славу живого бога и
никакие другие. Здесь я имею право и долг запрещать и приказывать, и я вам
_запрещаю_ делать возгласы начальству. Аминь.
Он повернулся и закрыл двери. Демидов поскакал жаловаться, и
архимандрит от нас выехал, а с тем вместе было сделано распоряжение, чтобы
архимандритов впредь в корпуса вовсе не назначали. Это был последний,
^TГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ^U
Я кончил, больше мне сказать об этих людях нечего, да, кажется, ничего
и не нужно. Их время прошло, нынче действуют другие люди, и ко всему другие
требования, особенно к воспитанию, которое уже не "уединоображивается".
Может быть, те, про которых я рассказал, теперь были бы недостаточно учены
или, как говорят, "не педагогичны" и не могли бы быть допущены к делу
воспитания, но позабыть их не следует. То время, когда все жалось и
тряслось, мы, целые тысячи русских детей, как рыбки резвились в воде, по
которой маслом плыла их защищавшая нас от всех бурь елейность. Такие люди,
стоя в стороне от главного исторического движения, как правильно думал
незабвенный Сергей Михайлович Соловьев, _сильнее других делают историю_. И
если их "педагогичность" даже не выдержит критики, то все-таки их память
почтенна, и души их во благих водворятся..
^TПрибавление к рассказу о кадетском монастыре^U
В долголетнюю бытность покойного Андрея Петровича экономом 1-го
кадетского корпуса там состоял старшим поваром некий Кулаков.
Повар этот умер скоропостижно на своем поварском посту - у плиты, и
смерть его была очень заметным событием в корпусе. Кулаков честный человек -
не вор, и потому честный эконом Бобров уважал Кулакова при жизни и скорбел о
его трагической кончине После того как Кулаков умер, "стоя у плиты", на
смену ему долго не было мужа с такою же н