а, который навеки меня облагодетельствовал,
образовав мое религиозное чувство. Да и для многих он был таким
благодетелем. Он учил в классе и проповедовал в церкви, но мы никогда не
могли его вволю наслушаться, и он это видел: всякий день, когда нас
выпускали в сад, он тоже приходил туда, чтобы с нами рааговаривать. Все игры
и смехи тотчас прекращались, и он ходил, окруженный целою толпою кадет,
которые так теснились вокруг него со всех сторон, что ему очень трудно было
подвигаться. Каждое слово его ловили. Право, мне это напоминает что-то
древнее апостольское. Мы перед ним все были открыты; выбалтывали ему все
наши горести, преимущественно заключавшиеся в докучных преследованиях
Демидова и особенно в том, что он не позволял нам ничего читать.
Архимандрит нас выслушивал терпеливо и утешал, что для чтения впереди
будет еще много времени в жизни, но так же, как Зеленский, он всегда внушал
нам, что наше корпусное образование очень недостаточно и что мы должны это
помнить и, по выходе, стараться приобретать познания. О Демидове он от себя
ничего не говорил, но мы по едва заметному движению его губ замечали, что он
его презирает. Это потом скоро и высказалось в одном оригинальном и очень
памятном событии.
^TГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ^U
Я выше сказал, что Демидов был большой ханжа, он постоянно крестился,
ставил свечи и прикладывался ко всем иконам, но в религии был суевер и
невежда. Он считал за преступление рассуждать о религии, может быть потому,
что не мог рассуждать о ней. Нам он ужасно надоедал, кстати и некстати
приставая: "молитесь, деточки, молитесь, вы ангелы, ваши молитвы бог
слышит". Точно ему сообщено, чьи молитвы доходят до бога и чьи не доходят. А
потом этих же "ангелов" растягивали и драли, как Сидоровых коз. Сам же себя
он, как большинство ханжей, считал полным, совершенным христианином и
ревнителем веры. Архимандрит же был христианин в другом роде, и притом, как
я сказал, он был умен и образован. Проповеди его были не подготовленные,
очень простые, теплые, всегда направленные к подъему наших чувств в
христианском духе, и он произносил их прекрасным звучным голосом, который
долетал во все углы церкви. Уроки же, или лекции его отличались
необыкновенною простотою и тем, что мы могли его обо всем спрашивать и
прямо, ничего не боясь, высказывать ему все наши сомнения и беседовать. Эти
уроки были наш бенефис - наш праздник. Как образец, приведу одну лекцию,
которую очень хорошо помню.
"Подумаем, - так говорил архимандрит, - не лучше ли было бы, если бы
для устранения всякого недоумения и сомнения, которые длятся так много лет,
Иисус Христос пришел не скромно в образе человеческом, а сошел бы с неба в
торжественном Беличий, как божество, окруженное сонмом светлых, служебных
духов. Тогда, конечно, никакого сомнения не было бы, что это действительно
божество, в чем теперь очень многие сомневаются. Как вы об этом думаете?"
Кадеты, разумеется, молчали. Что тут кто-нибудь из нас мог бы сказать,
да мы бы на такого говоруна и рассердились, чтобы не лез не в свое дело. Мы
ждали его разъяснения, и ждали страстно, жадно и затаив дыхание. А он
прошелся перед нами и, остановись, продолжал так:
"Когда я, сытый, что по моему лицу видно, и одетый в шелк, говорю в
церкви проповедь и объясняю, что нужно терпеливо снос
образовав мое религиозное чувство. Да и для многих он был таким
благодетелем. Он учил в классе и проповедовал в церкви, но мы никогда не
могли его вволю наслушаться, и он это видел: всякий день, когда нас
выпускали в сад, он тоже приходил туда, чтобы с нами рааговаривать. Все игры
и смехи тотчас прекращались, и он ходил, окруженный целою толпою кадет,
которые так теснились вокруг него со всех сторон, что ему очень трудно было
подвигаться. Каждое слово его ловили. Право, мне это напоминает что-то
древнее апостольское. Мы перед ним все были открыты; выбалтывали ему все
наши горести, преимущественно заключавшиеся в докучных преследованиях
Демидова и особенно в том, что он не позволял нам ничего читать.
Архимандрит нас выслушивал терпеливо и утешал, что для чтения впереди
будет еще много времени в жизни, но так же, как Зеленский, он всегда внушал
нам, что наше корпусное образование очень недостаточно и что мы должны это
помнить и, по выходе, стараться приобретать познания. О Демидове он от себя
ничего не говорил, но мы по едва заметному движению его губ замечали, что он
его презирает. Это потом скоро и высказалось в одном оригинальном и очень
памятном событии.
^TГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ^U
Я выше сказал, что Демидов был большой ханжа, он постоянно крестился,
ставил свечи и прикладывался ко всем иконам, но в религии был суевер и
невежда. Он считал за преступление рассуждать о религии, может быть потому,
что не мог рассуждать о ней. Нам он ужасно надоедал, кстати и некстати
приставая: "молитесь, деточки, молитесь, вы ангелы, ваши молитвы бог
слышит". Точно ему сообщено, чьи молитвы доходят до бога и чьи не доходят. А
потом этих же "ангелов" растягивали и драли, как Сидоровых коз. Сам же себя
он, как большинство ханжей, считал полным, совершенным христианином и
ревнителем веры. Архимандрит же был христианин в другом роде, и притом, как
я сказал, он был умен и образован. Проповеди его были не подготовленные,
очень простые, теплые, всегда направленные к подъему наших чувств в
христианском духе, и он произносил их прекрасным звучным голосом, который
долетал во все углы церкви. Уроки же, или лекции его отличались
необыкновенною простотою и тем, что мы могли его обо всем спрашивать и
прямо, ничего не боясь, высказывать ему все наши сомнения и беседовать. Эти
уроки были наш бенефис - наш праздник. Как образец, приведу одну лекцию,
которую очень хорошо помню.
"Подумаем, - так говорил архимандрит, - не лучше ли было бы, если бы
для устранения всякого недоумения и сомнения, которые длятся так много лет,
Иисус Христос пришел не скромно в образе человеческом, а сошел бы с неба в
торжественном Беличий, как божество, окруженное сонмом светлых, служебных
духов. Тогда, конечно, никакого сомнения не было бы, что это действительно
божество, в чем теперь очень многие сомневаются. Как вы об этом думаете?"
Кадеты, разумеется, молчали. Что тут кто-нибудь из нас мог бы сказать,
да мы бы на такого говоруна и рассердились, чтобы не лез не в свое дело. Мы
ждали его разъяснения, и ждали страстно, жадно и затаив дыхание. А он
прошелся перед нами и, остановись, продолжал так:
"Когда я, сытый, что по моему лицу видно, и одетый в шелк, говорю в
церкви проповедь и объясняю, что нужно терпеливо снос