мною опасений за судьбы российского государства. Домна Платоновна,
всеконечно, заметила это и пожелала полюбоваться производимым ею
политическим эффектом.
- Да, право, ей-богу! - продолжала она ноткою выше. - Ты только сам,
помилуй, скажи, что хитростев всяких настало? Тот летит по воздуху, что
птице одной назначено; тот рыбою плавлет и на дно морское опускается; тот
теперь - как на Адмиралтейской площади - огонь серный ест; этот животом
говорит; другой - еще что другое, что человеку непоказанное - делает...
Господи! бес, лукавый сам, и тот уж им повинуется, и все опять же таки не
к пользе, а ко вреду. Со мной ведь один раз было же, что была я отдана
бесам на поругание!
- Матушка, - говорю, - неужто и это было?
- Было.
- Так не томите, рассказывайте.
- Давно это, лет, может быть, двенадцать тому будет, молода я еще в те
поры была и неопытна, и задумала я, овдовевши, торговать. Ну, чем, думаю,
торговать? Лучше нечем, по женскому делу, как холстом, потому - женщина
больше в этом понимает, что к чему принадлежит. Накуплю, думаю, на ярманке
холста и сяду у ворот на скамеечке и буду продавать. Поехала я на ярманку,
накупила холста, и надо мне домой ворочаться. Как, думаю, теперь мне с
холстом домой ворочаться? А на двор на постоялый, хлоп, въезжает троешник.
"Везли мы, - сказывает, - из Киева, в коренную, на семи тройках орех,
да только орех мы этот подмочили, и теперь, - говорит, - сделало с нас
купечество вычет, и едем мы к дворам совсем без заработка".
"Где ж, - спрашиваю, - твои товарищи?"
"А товарищи, - отвечает, - кто куда в свои места поехали, а я думаю, не
найду ли хоть седочков каких".
"Откуда же, - пытаюсь, - из каких местов ты сам?"
"А я куракинский, - говорит, - из села из Куракина".
Как раз это мне к своему месту, "Вот, - говорю, - я тебе одна седачка
готовая".
Поговорили мы с ним и на рубле серебра порешили, что пойдет он по
дворам, чтоб еще седоков собрать, а завтра чтоб в ранний обед и ехать.
Смотрю, завтра это вдруг валит к нам на двор один человек, другой,
пятый, восьмой, и все мужчины из торговцев, и красики такие полные. Вижу,
у одного мешок, у другого - сумка, у третьего - чемодан, да еще ружье у
одного.
"Куда ж, - говорю извозчику, - ты это нас всех запихаешь?"
"Ничего, - говорит, - улезете - повозка большая, сто пудов возим". Я,
признаться, было хоть и остаться рада, да рупь-то ему отдан, и ехать опять
не с кем.
С горем с таким и с неудовольствием, ну, однако, поехала. Только что за
заставу мы выехали, сейчас один из этих седоков говорит: "Стой у кабака!"
Пили они тут много и извозчика поят. Поехали. Опять с версту отъехали,
гляжу - другой кричит: "Стой, - говорит, - здесь Иван Иваныч Елкин живет,
никак, - говорит, - его минать не должно".
Раз они с десять этак останавливались все у своего Ивана Иваныча
Елкина.
Вижу я, что дело этак уж к ночи и что извозчик наш распьяным-пьяно-пьян
сделался.
"Ты, - говорю, - не смей больше пить".
"Отчего это так, - отвечает, - не смей? Я и так, - говорит, - не
смелый, я все это не смеючи действоваю".
"Мужик, - говорю, - ты, и больше ничего".
"Ну-к что ж, что мужик! а мне, - говорит, - абы водка".
"Тварь-то, глупец, - учу его, - пожалел бы свою!"
"А вот я, - говорит, - ее жалею", - да с этим словом мах своим
кнутовищем и пошел задувать. Телега-то так и подскакив