ает. Того только и
смотрю, что сейчас опрокинемся, и жизни нашей конец. А те пьяные все
заливаются. Один гармонию вынул, другой песню орет, третий из ружья
стреляет. Я только молюсь: "Пятница Просковея, спаси и помилуй!"
Неслись мы, неслись во весь кульер, и стали кони наши наконец
приставать, и поехали мы опять шагом. На дворе уж этак смерклось, и не то
чтобы, как сказать, дождь ишел, а все будто туман брызгает. Руки у меня
просто страсть как набрякли держамшись, и уж я рада-радешенька, что
наконец мы едем тихо; сижу уж и голосу не подаю. А у тех тем часом, слышу,
разговор пошел: один сказывает, что разбойники тут по дороге шляются, а
другой отвечает ему, что он разбойников не боится, потому что у него ружье
два раза стрелять может. Опять еще какой-то о мертвецах заговорил: я,
рассказывает, мертвую кость имею, кого, говорит, этою костью обведу, тот
сейчас мертвым сном заснет и не подымется; а другой хвастается, что у него
есть свеча из мертвого сала. Я это все слушала, и вдруг все словно кто
меня стал за нос водить, и ударил на меня сон, и в одну минуту я заснула.
Только крепко я заснуть никак не могла, потому что все нас, словно
орехи в решете, протряхивало, и во сне мне слышится, как будто кто-то
говорит: "Как бы, - говорит, - нам эту чертову бабу от себя вон выкинуть,
а то ног некуда протянуть". Но я все сплю.
Вдруг, сударь ты мой, слышу крик, визг, гам. Что такое? Гляжу - ночь,
повозка наша стоит, и около нее все вертятся, да кричат, а что кричат - не
разобрать.
"Шурле-мурле, шире-мире-кравермир", - орет один.
Наш это, что с ружьем-то ехал, бац из одного ружья - пистолет лопнул, а
стрельбы нет, бац из другого - пистолет опять лопнул, а стрельбы нет.
Вдруг этот, что кричал-то, опять как заорет: шире-мире-кравермир! да с
этим словом хап меня под руки-то из телеги да на поле, да ну вертеть, ну
крутить. Боже мой, думаю, что ж это такое! Гляну, гляну вокруг себя - все
рожи такие темные, да все вертятся и меня крутят да кричат: шире-мире! да
за ноги меня, да ну раскачивать.
"Батюшка! - взмолилась я, такое над собой в первый раз видючи, - Никола
божий амченский! триех дев непорочный невестителю! чистоты усердной
хранителю! не допусти же ты им хоть наготу-то мою недостойную видеть!"
Только что я это в сердце своем проговорила, и вдруг чувствую, что
тишина вокруг меня стала необъятная, и лежу будто я в поле, в зелени такой
изумрудной, и передо мною, перед ногами моими плывет небольшое этакое
озерцо, но пречистое, препрозрачное, и вокруг него, словно бахрома густая,
стоит молодой тростник и таково тихо шатается.
Забыла я тут и про молитву, и все смотрю на этот тростник, словно сроду
я его не видала.
Вдруг вижу я что же? Вижу, что с этого с озера поднимается туман, такой
сизый, легкий туман, и, точно настоящая пелена, так по полю и
расстилается. А тут под туманом на самой на середине озера вдруг кружочек
этакой, как будто рыбка плеснулась, и выходит из этого кружочка человек,
так маленький, росту не больше как с петуха будет; личико крошечное; в
синеньком кафтанчике, а на головке зеленый картузик держит.
"Удивительный, - думаю, - какой человек, будто как куколка хорошая", -
и все на него смотрю, и глаз с него не спускаю, и совсем его даже не
боюсь, вот таки ни капли не боюсь.
Только он, смотрю, начинает всходить-всходить, и все ко мне ближе,
смотрю, что сейчас опрокинемся, и жизни нашей конец. А те пьяные все
заливаются. Один гармонию вынул, другой песню орет, третий из ружья
стреляет. Я только молюсь: "Пятница Просковея, спаси и помилуй!"
Неслись мы, неслись во весь кульер, и стали кони наши наконец
приставать, и поехали мы опять шагом. На дворе уж этак смерклось, и не то
чтобы, как сказать, дождь ишел, а все будто туман брызгает. Руки у меня
просто страсть как набрякли держамшись, и уж я рада-радешенька, что
наконец мы едем тихо; сижу уж и голосу не подаю. А у тех тем часом, слышу,
разговор пошел: один сказывает, что разбойники тут по дороге шляются, а
другой отвечает ему, что он разбойников не боится, потому что у него ружье
два раза стрелять может. Опять еще какой-то о мертвецах заговорил: я,
рассказывает, мертвую кость имею, кого, говорит, этою костью обведу, тот
сейчас мертвым сном заснет и не подымется; а другой хвастается, что у него
есть свеча из мертвого сала. Я это все слушала, и вдруг все словно кто
меня стал за нос водить, и ударил на меня сон, и в одну минуту я заснула.
Только крепко я заснуть никак не могла, потому что все нас, словно
орехи в решете, протряхивало, и во сне мне слышится, как будто кто-то
говорит: "Как бы, - говорит, - нам эту чертову бабу от себя вон выкинуть,
а то ног некуда протянуть". Но я все сплю.
Вдруг, сударь ты мой, слышу крик, визг, гам. Что такое? Гляжу - ночь,
повозка наша стоит, и около нее все вертятся, да кричат, а что кричат - не
разобрать.
"Шурле-мурле, шире-мире-кравермир", - орет один.
Наш это, что с ружьем-то ехал, бац из одного ружья - пистолет лопнул, а
стрельбы нет, бац из другого - пистолет опять лопнул, а стрельбы нет.
Вдруг этот, что кричал-то, опять как заорет: шире-мире-кравермир! да с
этим словом хап меня под руки-то из телеги да на поле, да ну вертеть, ну
крутить. Боже мой, думаю, что ж это такое! Гляну, гляну вокруг себя - все
рожи такие темные, да все вертятся и меня крутят да кричат: шире-мире! да
за ноги меня, да ну раскачивать.
"Батюшка! - взмолилась я, такое над собой в первый раз видючи, - Никола
божий амченский! триех дев непорочный невестителю! чистоты усердной
хранителю! не допусти же ты им хоть наготу-то мою недостойную видеть!"
Только что я это в сердце своем проговорила, и вдруг чувствую, что
тишина вокруг меня стала необъятная, и лежу будто я в поле, в зелени такой
изумрудной, и передо мною, перед ногами моими плывет небольшое этакое
озерцо, но пречистое, препрозрачное, и вокруг него, словно бахрома густая,
стоит молодой тростник и таково тихо шатается.
Забыла я тут и про молитву, и все смотрю на этот тростник, словно сроду
я его не видала.
Вдруг вижу я что же? Вижу, что с этого с озера поднимается туман, такой
сизый, легкий туман, и, точно настоящая пелена, так по полю и
расстилается. А тут под туманом на самой на середине озера вдруг кружочек
этакой, как будто рыбка плеснулась, и выходит из этого кружочка человек,
так маленький, росту не больше как с петуха будет; личико крошечное; в
синеньком кафтанчике, а на головке зеленый картузик держит.
"Удивительный, - думаю, - какой человек, будто как куколка хорошая", -
и все на него смотрю, и глаз с него не спускаю, и совсем его даже не
боюсь, вот таки ни капли не боюсь.
Только он, смотрю, начинает всходить-всходить, и все ко мне ближе,