ближе и, на конец того дела, прыг прямо ко мне на грудь. Не на самую,
знаешь, на грудь, а над грудью стоит на воздухе и кланяется. Таково
преважно поднял свой картузик и здравствуется.
Смех меня на него разбирает ужасный: "Где ты, - думаю, - такой смешной
взялся?"
А он в это время хлоп свой картузик опять и говорит... да ведь что же
говорит-то!
"Давай, - говорит, - Домочка, сотворим с тобой любовь!"
Так меня смех и разорвал.
"Ах ты, - говорю, - шиш ты этакой! Ну, какую ты можешь иметь любовь?"
А он вдруг задом ко мне верть и запел молодым кочетком:
кука-реку-ку-ку!
Вдруг тут зазвенело, вдруг застучало, вдруг заиграло: стон, я тебе
говорю, стоит. Боже мой, думаю, что ж это такое? Лягушки, карпии, лещи,
раки, кто на скрыпку, кто на гитаре, кто в барабаны бьют; тот пляшет, тот
скачет, того вверх вскидывает!
"Ах, - думаю, - плохо это! Ах, совсем это нехорошо! Огражду я себя, -
думаю, - молитвой", да хотела так-то зачитать: "Да воскреснет бог", - а на
место того говорю: "Взвейся, выше понесися", - и в это время слышу в
животе у меня бум-бурум-бум, бум-бурум-бум.
"Что это, мол, я такое: тарбан, что ль?" - и гляжу, точно я тарбан.
Стоит надо мной давешний человечек маленький и так-то на мне нарезывает.
"Ох, - думаю, - батюшки! ох, святые угодники!" - а он все по мне
смычком-то пилит-пилит, и такое на мне выигрывает, и вальсы, и кадрели
всякие, а другие еще поджигают: "Тарабань жесче, жесче тарабань!" -
кричат.
Боль, тебе говорю, в животе непереносная, а все гуду. И так целую ночь
целехонькую на мне тарабанили; целую ночь до бела до света была я им,
крещеный человек, заместо тарбана (*13); на утешение им, бесам, служила.
- Это, - говорю, - ужасно.
- И очень даже, мой друг, ужасно. Но тем это еще было ужаснее, что
утром, как оттарабанили они на мне всю эту свою музыку, я оглядываюсь и
вижу, что место мне совсем незнакомое: поле, лужица этакая точно есть
большая, вроде озерца, и тростник, и все, как я видела, а с неба солнце
печет жарко, и прямо мне во всю наружность. Гляжу, тут же и мой сверточек
с холстами и сумочка - все в целости; а так невдалеке деревушка. Я встала,
доплелась до деревушки, наняла мужика, да к вечеру домой и доехала.
- И что же вы, Домна Платоновна, уверены, что все это с вами
действительно приключилось?
- А то врать я, что ли, на себя стану?
- Нет, я говорю про то, что именно так ли все это было-то?
- Так и было, как я тебе сказываю. А ты вот подивись, как я им
наготы-то своей не открыла.
Я подивился.
- Да; вот и с бесом да совладала, а с лукавым человеком так вышло раз
иначе.
- Как же вышло?
- Слушай. Купила я для одной купчихи мебель, на Гороховой у выезжих.
Были комоды, столы, кровати и детская короватка с этаким с тесьменным
дном. Заплатила я тринадцать рублей деньги, выставила все в коридор и
пошла за извозчиком. Взяла за рупь за сорок к Николе Морскому извозчика
ломового и укладываем с ним мебель, а хозяева, у которых купила-то я, на
ту пору вышли и квартиру замкнули. Вдруг откуда ни возьмись дворники,
татары, "халам-балам": как ты смеешь, орут, вещи брать? Я туда, я сюда -
не спускают. А тут дождь, а тут извозчик стоять не хочет. Боже мой! Насилу
я надумалась: ну, ведите, говорю, меня в квартал - я, говорю, квартального
жена. И только это сказала, входят на двор э
знаешь, на грудь, а над грудью стоит на воздухе и кланяется. Таково
преважно поднял свой картузик и здравствуется.
Смех меня на него разбирает ужасный: "Где ты, - думаю, - такой смешной
взялся?"
А он в это время хлоп свой картузик опять и говорит... да ведь что же
говорит-то!
"Давай, - говорит, - Домочка, сотворим с тобой любовь!"
Так меня смех и разорвал.
"Ах ты, - говорю, - шиш ты этакой! Ну, какую ты можешь иметь любовь?"
А он вдруг задом ко мне верть и запел молодым кочетком:
кука-реку-ку-ку!
Вдруг тут зазвенело, вдруг застучало, вдруг заиграло: стон, я тебе
говорю, стоит. Боже мой, думаю, что ж это такое? Лягушки, карпии, лещи,
раки, кто на скрыпку, кто на гитаре, кто в барабаны бьют; тот пляшет, тот
скачет, того вверх вскидывает!
"Ах, - думаю, - плохо это! Ах, совсем это нехорошо! Огражду я себя, -
думаю, - молитвой", да хотела так-то зачитать: "Да воскреснет бог", - а на
место того говорю: "Взвейся, выше понесися", - и в это время слышу в
животе у меня бум-бурум-бум, бум-бурум-бум.
"Что это, мол, я такое: тарбан, что ль?" - и гляжу, точно я тарбан.
Стоит надо мной давешний человечек маленький и так-то на мне нарезывает.
"Ох, - думаю, - батюшки! ох, святые угодники!" - а он все по мне
смычком-то пилит-пилит, и такое на мне выигрывает, и вальсы, и кадрели
всякие, а другие еще поджигают: "Тарабань жесче, жесче тарабань!" -
кричат.
Боль, тебе говорю, в животе непереносная, а все гуду. И так целую ночь
целехонькую на мне тарабанили; целую ночь до бела до света была я им,
крещеный человек, заместо тарбана (*13); на утешение им, бесам, служила.
- Это, - говорю, - ужасно.
- И очень даже, мой друг, ужасно. Но тем это еще было ужаснее, что
утром, как оттарабанили они на мне всю эту свою музыку, я оглядываюсь и
вижу, что место мне совсем незнакомое: поле, лужица этакая точно есть
большая, вроде озерца, и тростник, и все, как я видела, а с неба солнце
печет жарко, и прямо мне во всю наружность. Гляжу, тут же и мой сверточек
с холстами и сумочка - все в целости; а так невдалеке деревушка. Я встала,
доплелась до деревушки, наняла мужика, да к вечеру домой и доехала.
- И что же вы, Домна Платоновна, уверены, что все это с вами
действительно приключилось?
- А то врать я, что ли, на себя стану?
- Нет, я говорю про то, что именно так ли все это было-то?
- Так и было, как я тебе сказываю. А ты вот подивись, как я им
наготы-то своей не открыла.
Я подивился.
- Да; вот и с бесом да совладала, а с лукавым человеком так вышло раз
иначе.
- Как же вышло?
- Слушай. Купила я для одной купчихи мебель, на Гороховой у выезжих.
Были комоды, столы, кровати и детская короватка с этаким с тесьменным
дном. Заплатила я тринадцать рублей деньги, выставила все в коридор и
пошла за извозчиком. Взяла за рупь за сорок к Николе Морскому извозчика
ломового и укладываем с ним мебель, а хозяева, у которых купила-то я, на
ту пору вышли и квартиру замкнули. Вдруг откуда ни возьмись дворники,
татары, "халам-балам": как ты смеешь, орут, вещи брать? Я туда, я сюда -
не спускают. А тут дождь, а тут извозчик стоять не хочет. Боже мой! Насилу
я надумалась: ну, ведите, говорю, меня в квартал - я, говорю, квартального
жена. И только это сказала, входят на двор э