на стояла не на долгих ножках, да
на крепоньких, чтоб она не путалась, а как шарок всюду каталась и
поспевала, а цыбастенькая побежит да спотыкнется. Змиевидная тонина у нас
тоже не уважается, а требуется, чтобы женщина была из себя понедристее и с
пазушкой, потому оно хотя это и не так фигурно, да зато материнство в ней
обозначается, лобочки в нашей настоящей чисто русской женской породе хоть
потельнее, помясистее, а зато в этом мягком добочке веселости и привета
больше. То же и насчет носика: у наших носики не горбылем, а все будто
пипочкой, но этакая пипочка, она, как вам угодно, в семейном быту гораздо
благоуветливее, чем сухой, гордый нос. А особливо бровь, бровь в лице вид
открывает, и потому надо, чтобы бровочки у женщины не супились, а были
пооткрытнее, дужкою, ибо к таковой женщине и заговорить человеку
повадливее, и совсем она иное на всякого, к дому располагающее впечатление
имеет. Но нынешний вкус, разумеется, от этого доброго типа отстал и
одобряет в женском поле воздушную эфемерность, но только это совершенно
напрасно. Однако позвольте, я вижу, мы уже не про то заговорили. Я лучше
продолжать буду.
Наш Пимен, как суетившийся человек, видит, что мы, проводив гостью,
стали на нее критику произносить, и говорит:
"Чего вы? она добрая".
А мы отвечаем: какая, мол, она добрая, когда у нее добра в обличье нет,
но бог там с нею: какая она есть, такая и будь, мы уже рады были, что ее
выпроводили, и взялись скорей ладаном курить, чтоб ее и духом у нас не
пахло.
После сего мы вымели от гостюшкиных следков горенку; заменные образа
опять на их место за перегородку в коробья уклали, а оттуда достали свои
настоящие иконы; разместили их по тяблам, как было по-старому, покропили
их святою водой; положили начал и пошли каждый куда ему следовало на
ночной покой, но только бог весть отчего и зачем всем что-то в ту ночь не
спалось, и было как будто жутко и неспокойно.
6
- Утром пошли мы все на работу и делаем свое дело, а Луки Кирилова нет.
Это, судя по его аккуратности, было удивительно, но еще удивительнее мне
показалось, что приходит он часу в восьмом весь бледный и расстроенный.
Зная, что он человек с обладанием и пустым скорбям не любил
поддаваться, я и обратил на это внимание и спрашиваю: "Что такое с тобою,
Лука Кирилов?" А он говорит: "После скажу".
Но я тогда, по молодости моей, страсть как был любопытен, и к тому же у
меня вдруг откуда-то взялось предчувствие, что это что-нибудь недоброе по
вере; а я веру чтил и невером никогда не был.
А потому не мог я этого долго терпеть и под каким ни есть предлогом
покинул работу и побежал домой; думаю: пока никого дома нет, распытаю я
что-нибудь у Михайлицы. Хоша ей Лука Кирилов и не открывался, но она его,
при всей своей простоте, все-таки как-то проницала, а таиться от меня она
не станет, потому что я был с детства сиротою и у них вместо сына возрос,
и она мне была все равно как второродительница.
Вот-с я ударяюсь к ней, а она, гляжу, сидит на крылечке в старом шушуне
наопашку, а сама вся как больная, печальная и этакая зеленоватая.
"Что вы, - говорю, - второродительница, на таком месте усевшись?"
А она отвечает:
"А где же мне, Марочка, притулиться?"
Меня зовут Марк Александров; но она, по своим материнским чувствам ко
мне, Марочкой меня звала.
"Что это, думаю себе, она за пустяки такие мне гово
на крепоньких, чтоб она не путалась, а как шарок всюду каталась и
поспевала, а цыбастенькая побежит да спотыкнется. Змиевидная тонина у нас
тоже не уважается, а требуется, чтобы женщина была из себя понедристее и с
пазушкой, потому оно хотя это и не так фигурно, да зато материнство в ней
обозначается, лобочки в нашей настоящей чисто русской женской породе хоть
потельнее, помясистее, а зато в этом мягком добочке веселости и привета
больше. То же и насчет носика: у наших носики не горбылем, а все будто
пипочкой, но этакая пипочка, она, как вам угодно, в семейном быту гораздо
благоуветливее, чем сухой, гордый нос. А особливо бровь, бровь в лице вид
открывает, и потому надо, чтобы бровочки у женщины не супились, а были
пооткрытнее, дужкою, ибо к таковой женщине и заговорить человеку
повадливее, и совсем она иное на всякого, к дому располагающее впечатление
имеет. Но нынешний вкус, разумеется, от этого доброго типа отстал и
одобряет в женском поле воздушную эфемерность, но только это совершенно
напрасно. Однако позвольте, я вижу, мы уже не про то заговорили. Я лучше
продолжать буду.
Наш Пимен, как суетившийся человек, видит, что мы, проводив гостью,
стали на нее критику произносить, и говорит:
"Чего вы? она добрая".
А мы отвечаем: какая, мол, она добрая, когда у нее добра в обличье нет,
но бог там с нею: какая она есть, такая и будь, мы уже рады были, что ее
выпроводили, и взялись скорей ладаном курить, чтоб ее и духом у нас не
пахло.
После сего мы вымели от гостюшкиных следков горенку; заменные образа
опять на их место за перегородку в коробья уклали, а оттуда достали свои
настоящие иконы; разместили их по тяблам, как было по-старому, покропили
их святою водой; положили начал и пошли каждый куда ему следовало на
ночной покой, но только бог весть отчего и зачем всем что-то в ту ночь не
спалось, и было как будто жутко и неспокойно.
6
- Утром пошли мы все на работу и делаем свое дело, а Луки Кирилова нет.
Это, судя по его аккуратности, было удивительно, но еще удивительнее мне
показалось, что приходит он часу в восьмом весь бледный и расстроенный.
Зная, что он человек с обладанием и пустым скорбям не любил
поддаваться, я и обратил на это внимание и спрашиваю: "Что такое с тобою,
Лука Кирилов?" А он говорит: "После скажу".
Но я тогда, по молодости моей, страсть как был любопытен, и к тому же у
меня вдруг откуда-то взялось предчувствие, что это что-нибудь недоброе по
вере; а я веру чтил и невером никогда не был.
А потому не мог я этого долго терпеть и под каким ни есть предлогом
покинул работу и побежал домой; думаю: пока никого дома нет, распытаю я
что-нибудь у Михайлицы. Хоша ей Лука Кирилов и не открывался, но она его,
при всей своей простоте, все-таки как-то проницала, а таиться от меня она
не станет, потому что я был с детства сиротою и у них вместо сына возрос,
и она мне была все равно как второродительница.
Вот-с я ударяюсь к ней, а она, гляжу, сидит на крылечке в старом шушуне
наопашку, а сама вся как больная, печальная и этакая зеленоватая.
"Что вы, - говорю, - второродительница, на таком месте усевшись?"
А она отвечает:
"А где же мне, Марочка, притулиться?"
Меня зовут Марк Александров; но она, по своим материнским чувствам ко
мне, Марочкой меня звала.
"Что это, думаю себе, она за пустяки такие мне гово