ался".
"А печать наложить".
"Куда?"
"А вот сюда этому новому ангелу на лик, как у того было".
А Севастьян покачал головою и отвечает:
"Ну нет, я не чиновник, чтоб этакое дело дерзнул сделать".
"Так как же нам теперь быть?"
"А уже я, - говорит, - этого не знаю. Надо было вам на это чиновника
или немца припасти, а упустили сих деятелей получить, так теперь сами
делайте".
Лука говорит:
"Что ты это! да мы ни за что не дерзнем!"
А изограф отвечает:
"И я не дерзну".
И идет у нас в эти краткие минуты такая сумятица, как вдруг влетает в
избу Якова Яковлевича жена, вся бледная как смерть, и говорит:
"Неужели вы еще не готовы?"
Говорим: и готовы и не готовы: важнейшее сделали, но ничтожного не
можем.
А она немует по-своему:
"Что же вы ждете? Разве вы не слышите, что на дворе?"
Мы прислушались и сами еще хуже ее побледнели: в своих заботах мы на
погоду внимания не обращали, а теперь слышим гул: лед идет!
Выскочил я и вижу, он уже сплошной во всю реку прет, как зверье какое
бешеное, крыга на крыгу скачет, друг на дружку так - и прядают, и шумят, и
ломаются.
Я, себя не помня, кинулся к лодкам, их ни одной нет: все унесло... У
меня во рту язык осметком стал, так что никак его не сомну, и ребро за
ребро опустилось, точно я в землю ухожу... Стою и не двигаюсь, и голоса не
даю.
А пока мы тут во тьме мечемся, англичанка, оставшись там в избе одна с
Михайлицей и узнав, в чем задержка, схватила икону и... выскакивает с нею
через минуту на крыльцо с фонарем и кричит:
"Нате, готово!"
Мы глянули: у нового ангела на лике печать!
Лука сейчас обе иконы за пазуху и кричит:
"Лодку!"
Я открываюсь, что нет лодок, унесло.
А лед, я вам говорю, так табуном и валит, ломится об ледорезы и трясет
мост так, что индо слышно, как эти цепи, на что толсты, в добрую половицу,
а и то погромыхивают.
Англичанка, как поняла это, всплеснула руками, да как взвизгнет
нечеловеческим голосом: "Джеме!" - и пала неживая.
А мы стоим и одно чувствуем:
"Где же наше слово? что теперь будет с англичанином? что будет с дедом
Мароем?"
А в это время в монастыре на колокольне зазвонили третий звон.
Дядя Лука вдруг встрепенулся и воскликнул к англичанке:
"Очнись, государыня, муж твой цел будет, а разве только старого деда
нашего Мароя ветхую кожу станет палач терзать и доброчестное лицо его
клеймом обесчестит, но быть тому только разве после моей смерти!" - и с
этим словом перекрестился, выступил и пошел.
Я вскрикнул:
"Дядя Лука, куда ты? Левонтий погиб, и ты погибнешь!" - да и кинулся за
ним, чтоб удержать, но он поднял из-под ног весло, которое я, приехавши,
наземь бросил, и, замахнувшись на меня, крикнул:
"Прочь! или насмерть ушибу!"
Господа, довольно я пред вами в своем рассказе открыто себя
малодушником признавал, как в то время, когда покойного отрока Левонтия на
земле бросил, а сам на древо вскочил, но ей-право, говорю вам, что я бы
тут не испугался весла и от дяди Луки бы не отступил, но... угодно вам -
верьте, не угодно - нет, а только в это мгновение не успел я имя Левонтия
вспомнить, как промежду им и мною во тьме обрисовался отрок Левонтий и
рукой погрозил. Этого страха я не выдержал и возринулся назад, а Лука
стоит уже на конце цепи, и вдруг, утвердившись на ней ногою, молвит сквозь
бурю:
"Заводи катавасию!" (*82)
Головщик (*83) н
"А печать наложить".
"Куда?"
"А вот сюда этому новому ангелу на лик, как у того было".
А Севастьян покачал головою и отвечает:
"Ну нет, я не чиновник, чтоб этакое дело дерзнул сделать".
"Так как же нам теперь быть?"
"А уже я, - говорит, - этого не знаю. Надо было вам на это чиновника
или немца припасти, а упустили сих деятелей получить, так теперь сами
делайте".
Лука говорит:
"Что ты это! да мы ни за что не дерзнем!"
А изограф отвечает:
"И я не дерзну".
И идет у нас в эти краткие минуты такая сумятица, как вдруг влетает в
избу Якова Яковлевича жена, вся бледная как смерть, и говорит:
"Неужели вы еще не готовы?"
Говорим: и готовы и не готовы: важнейшее сделали, но ничтожного не
можем.
А она немует по-своему:
"Что же вы ждете? Разве вы не слышите, что на дворе?"
Мы прислушались и сами еще хуже ее побледнели: в своих заботах мы на
погоду внимания не обращали, а теперь слышим гул: лед идет!
Выскочил я и вижу, он уже сплошной во всю реку прет, как зверье какое
бешеное, крыга на крыгу скачет, друг на дружку так - и прядают, и шумят, и
ломаются.
Я, себя не помня, кинулся к лодкам, их ни одной нет: все унесло... У
меня во рту язык осметком стал, так что никак его не сомну, и ребро за
ребро опустилось, точно я в землю ухожу... Стою и не двигаюсь, и голоса не
даю.
А пока мы тут во тьме мечемся, англичанка, оставшись там в избе одна с
Михайлицей и узнав, в чем задержка, схватила икону и... выскакивает с нею
через минуту на крыльцо с фонарем и кричит:
"Нате, готово!"
Мы глянули: у нового ангела на лике печать!
Лука сейчас обе иконы за пазуху и кричит:
"Лодку!"
Я открываюсь, что нет лодок, унесло.
А лед, я вам говорю, так табуном и валит, ломится об ледорезы и трясет
мост так, что индо слышно, как эти цепи, на что толсты, в добрую половицу,
а и то погромыхивают.
Англичанка, как поняла это, всплеснула руками, да как взвизгнет
нечеловеческим голосом: "Джеме!" - и пала неживая.
А мы стоим и одно чувствуем:
"Где же наше слово? что теперь будет с англичанином? что будет с дедом
Мароем?"
А в это время в монастыре на колокольне зазвонили третий звон.
Дядя Лука вдруг встрепенулся и воскликнул к англичанке:
"Очнись, государыня, муж твой цел будет, а разве только старого деда
нашего Мароя ветхую кожу станет палач терзать и доброчестное лицо его
клеймом обесчестит, но быть тому только разве после моей смерти!" - и с
этим словом перекрестился, выступил и пошел.
Я вскрикнул:
"Дядя Лука, куда ты? Левонтий погиб, и ты погибнешь!" - да и кинулся за
ним, чтоб удержать, но он поднял из-под ног весло, которое я, приехавши,
наземь бросил, и, замахнувшись на меня, крикнул:
"Прочь! или насмерть ушибу!"
Господа, довольно я пред вами в своем рассказе открыто себя
малодушником признавал, как в то время, когда покойного отрока Левонтия на
земле бросил, а сам на древо вскочил, но ей-право, говорю вам, что я бы
тут не испугался весла и от дяди Луки бы не отступил, но... угодно вам -
верьте, не угодно - нет, а только в это мгновение не успел я имя Левонтия
вспомнить, как промежду им и мною во тьме обрисовался отрок Левонтий и
рукой погрозил. Этого страха я не выдержал и возринулся назад, а Лука
стоит уже на конце цепи, и вдруг, утвердившись на ней ногою, молвит сквозь
бурю:
"Заводи катавасию!" (*82)
Головщик (*83) н