уда гребу: все, кажись, как
надлежит, впоперек течения держу, а нашей слободы нет, - это потому что
снег и ветер такой, что страх, и в глаза лепит, и вокруг ревет и качает, а
сверху реки точно как льдом дышит.
Ну, однако, милостью божиею мы доставились; соскочили оба с лодки и
бегом побежали. Изограф уже готов: действует хладнокровно, но твердо: взял
прежде икону в руки, и как народ пред нею упал и поклонился, то он
подпустил всех познаменоваться с запечатленным ликом, а сам смотрит и на
нее и на свою подделку и говорит:
"Хороша! только надо ее маленько грязной с шафраном (*81) усмирить!" А
потом взял икону с ребер в тиски и налячил свою пилку, что приправил в
крутой обруч, и... пошла эта пилка порхать. Мы все стоим и того и смотрим,
что повредит! Страсть-с! Можете себе вообразить, что ведь спиливал он ее
этими своими махинными ручищами с доски тониною не толще как листок самой
тонкой писчей бумаги... Долго ли тут до греха: то есть вот на волос
покриви пила, так лик и раздерет и насквозь выскочит! Но изограф Севастьян
всю эту акцию совершал с такой холодностью и искусством, что, глядя на
него, с каждой минутой делалось мирней на душе. И точно, спилил он
изображение на тончайшем самом слое, потом в одну минуту этот спилок из
краев вырезал, а края опять на ту же доску наклеил, а сам взял свою
подделку скомкал, скомкал ее в кулаке и ну ее трепать об край стола и
терхать в долонях, как будто рвал и погубить ее хотел, и, наконец, глянул
сквозь холст на свет, а весь этот новенький списочек как сито сделался в
трещинках... Тут Севастьян сейчас взял его и вклеил на старую доску в
средину краев, а на долонь набрал какой знал темной красочной грязи,
замесил ее пальцами со старою олифою и шафраном вроде замазки и ну все это
долонью в тот потерханный списочек крепко-накрепко втирать... Живо он все
это свершал, и вновь писанная иконка стала совсем старая и как раз такая,
как настоящая. Тут этот подделок в минуту проолифили и другие наши люди
стали окладом ее одевать, а изограф вправил в приготовленную досточку
настоящий выпилок и требует себе скорее лОхмот старой поярковой шляпы.
Это начиналась самая трудная акция распечатления.
Подали изографу шляпу, а он ее сейчас перервал пополам на колене и,
покрыв ею запечатленную икону, кричит:
"Давай каленый утюг!"
В печи, по его приказу, лежал в жару раскален тяжелый портняжий утюг.
Михайлица зацепила его и подает на ухвате, а Севастьян обернул ручку
тряпкою, поплевал на утюг, да как дернет им по шляпному обрывку!.. От разу
с этого войлока злой смрад повалил, а изограф еще раз, да еще им трет и
враз отхватывает. Рука у него просто как молонья летает, и дым от поярка
уже столбом валит, а Севастьян знай печет: одной рукой поярочек помалу
поворачивает, а другою - утюгом действует, и все раз от разу неспешнее да
сильнее налегает, и вдруг отбросил и утюг и поярок и поднял к свету икону,
а печати как не бывало: крепкая строгановская олифа выдержала, и сургуч
весь свелся, только чуть как будто красноогненная роса осталась на лике,
но зато светлобожественный лик весь виден...
Тут кто молится, кто плачет, кто руки изографу лезет целовать, а Лука
Кирилов своего дела не забывает и, минутою дорожа, подает изографу его
поддельную икону и говорит:
"Ну, кончай же скорей!"
А тот отвечает:
"Моя акция кончена, я все сделал, за что бр
надлежит, впоперек течения держу, а нашей слободы нет, - это потому что
снег и ветер такой, что страх, и в глаза лепит, и вокруг ревет и качает, а
сверху реки точно как льдом дышит.
Ну, однако, милостью божиею мы доставились; соскочили оба с лодки и
бегом побежали. Изограф уже готов: действует хладнокровно, но твердо: взял
прежде икону в руки, и как народ пред нею упал и поклонился, то он
подпустил всех познаменоваться с запечатленным ликом, а сам смотрит и на
нее и на свою подделку и говорит:
"Хороша! только надо ее маленько грязной с шафраном (*81) усмирить!" А
потом взял икону с ребер в тиски и налячил свою пилку, что приправил в
крутой обруч, и... пошла эта пилка порхать. Мы все стоим и того и смотрим,
что повредит! Страсть-с! Можете себе вообразить, что ведь спиливал он ее
этими своими махинными ручищами с доски тониною не толще как листок самой
тонкой писчей бумаги... Долго ли тут до греха: то есть вот на волос
покриви пила, так лик и раздерет и насквозь выскочит! Но изограф Севастьян
всю эту акцию совершал с такой холодностью и искусством, что, глядя на
него, с каждой минутой делалось мирней на душе. И точно, спилил он
изображение на тончайшем самом слое, потом в одну минуту этот спилок из
краев вырезал, а края опять на ту же доску наклеил, а сам взял свою
подделку скомкал, скомкал ее в кулаке и ну ее трепать об край стола и
терхать в долонях, как будто рвал и погубить ее хотел, и, наконец, глянул
сквозь холст на свет, а весь этот новенький списочек как сито сделался в
трещинках... Тут Севастьян сейчас взял его и вклеил на старую доску в
средину краев, а на долонь набрал какой знал темной красочной грязи,
замесил ее пальцами со старою олифою и шафраном вроде замазки и ну все это
долонью в тот потерханный списочек крепко-накрепко втирать... Живо он все
это свершал, и вновь писанная иконка стала совсем старая и как раз такая,
как настоящая. Тут этот подделок в минуту проолифили и другие наши люди
стали окладом ее одевать, а изограф вправил в приготовленную досточку
настоящий выпилок и требует себе скорее лОхмот старой поярковой шляпы.
Это начиналась самая трудная акция распечатления.
Подали изографу шляпу, а он ее сейчас перервал пополам на колене и,
покрыв ею запечатленную икону, кричит:
"Давай каленый утюг!"
В печи, по его приказу, лежал в жару раскален тяжелый портняжий утюг.
Михайлица зацепила его и подает на ухвате, а Севастьян обернул ручку
тряпкою, поплевал на утюг, да как дернет им по шляпному обрывку!.. От разу
с этого войлока злой смрад повалил, а изограф еще раз, да еще им трет и
враз отхватывает. Рука у него просто как молонья летает, и дым от поярка
уже столбом валит, а Севастьян знай печет: одной рукой поярочек помалу
поворачивает, а другою - утюгом действует, и все раз от разу неспешнее да
сильнее налегает, и вдруг отбросил и утюг и поярок и поднял к свету икону,
а печати как не бывало: крепкая строгановская олифа выдержала, и сургуч
весь свелся, только чуть как будто красноогненная роса осталась на лике,
но зато светлобожественный лик весь виден...
Тут кто молится, кто плачет, кто руки изографу лезет целовать, а Лука
Кирилов своего дела не забывает и, минутою дорожа, подает изографу его
поддельную икону и говорит:
"Ну, кончай же скорей!"
А тот отвечает:
"Моя акция кончена, я все сделал, за что бр