и; северные ветры дули так, что,
казалось, хотели выдуть мозг костей, а грязь повсеместно была такая
невылазная, что можно было представить, какой ад должны представлять
теперь грунтовые почтовые дороги. Положение опрометчивого, как мне
казалось, иностранца, который в такое время пустился один в такой далекий
путь, не зная ни наших дорог, ни наших порядков, - казалось мне просто
ужасным, и я в своих предположениях не ошибся. Действительность даже
превзошла мои ожидания.
Я осведомился в "горчичном доме": владеет ли, по крайней мере,
приехавший Пекторалис хотя сколько-нибудь русским языком, - и получил
ответ отрицательный. Пекторалис не только не говорил, но и не понимал ни
слова по-русски. На мой вопрос: довольно ли с ним было денег, мне
отвечали, что ему выданы "за счет компании" прогонные и суточные на десять
дней и что он более ничего не требовал.
Дело все осложнялось. Принимая в расчет тогдашний способ езды на
почтовых, сопряженный с беспрестанными задержками, - Пекторалис мог
застрять где-нибудь и, чего доброго, дойти, пожалуй, до прошения
милостыни.
"Зачем вы не удержали его? Зачем не уговорили его хоть подождать
попутчика?" - пенял я в "горчичном доме", но там отвечали, что они
уговаривали и представляли туристу все трудности пути; но что он
непоколебимо стоял на своем, что он дал слово ехать не останавливаясь - и
так поедет; а трудностей никаких не боится, потому что имеет _железную
волю_.
В большой тревоге я написал своим принципалам все, как случилось, и
просил их употребить все зависящие от них меры к тому, чтобы предупредить
несчастия, какие могли встретить бедного путника; но, писавши об этом, я,
по правде сказать, и сам хорошенько не знал, как это сделать, чтобы
перенять на дороге Пекторалиса и довезти его к месту под охраною надежного
проводника. Я сам в эту пору никак не мог оставить Петербурга, где меня
задерживали довольно важные получения, и притом он так давно уехал, что я
едва ли мог бы его догнать. Если же будет дослан кто-нибудь навстречу этой
железной воле, то кто поручится, что этот посол встретит Пекторалиса и
узнает его?
Я тогда еще думал, что, встретив Пекторалиса, его можно не узнать. Это
происходило, конечно, оттого, что немцы, у которых я о нем расспрашивал,
не умели сообщить его примет. Аккуратные и бесталанные, они давали мне
только общие, так сказать, самые паспортные приметы, которые могут
свободно приходиться чуть не к каждому. По их словам, Пекторалис был
молодой человек лет от двадцати восьми до тридцати; роста немного выше
среднего, худощав, брюнет, с серыми глазами и веселым, твердым выражением
лица. Надеюсь, что тут немного такого, по чему бы, встретив человека,
можно было сейчас узнать его. Самое рельефное, что я мог удержать в памяти
из всего этого описания, это "твердое и веселое выражение", но кто же это
из простых людей такой знаток в определении выражений, чтобы сейчас
приметить его и - "стой, брат, не ты ли Пекторалис?". Да и, наконец, самое
это выражение могло измениться - могло достаточно размокнуть, и остыть на
русской осенней сырости и стуже.
Выходило, что, кроме того, что мною было написано в пользу этого
чудака, я более уже не мог для него ничего сделать - и волею-неволею я
этим утешился, и притом же, получив внезапно неожиданные
казалось, хотели выдуть мозг костей, а грязь повсеместно была такая
невылазная, что можно было представить, какой ад должны представлять
теперь грунтовые почтовые дороги. Положение опрометчивого, как мне
казалось, иностранца, который в такое время пустился один в такой далекий
путь, не зная ни наших дорог, ни наших порядков, - казалось мне просто
ужасным, и я в своих предположениях не ошибся. Действительность даже
превзошла мои ожидания.
Я осведомился в "горчичном доме": владеет ли, по крайней мере,
приехавший Пекторалис хотя сколько-нибудь русским языком, - и получил
ответ отрицательный. Пекторалис не только не говорил, но и не понимал ни
слова по-русски. На мой вопрос: довольно ли с ним было денег, мне
отвечали, что ему выданы "за счет компании" прогонные и суточные на десять
дней и что он более ничего не требовал.
Дело все осложнялось. Принимая в расчет тогдашний способ езды на
почтовых, сопряженный с беспрестанными задержками, - Пекторалис мог
застрять где-нибудь и, чего доброго, дойти, пожалуй, до прошения
милостыни.
"Зачем вы не удержали его? Зачем не уговорили его хоть подождать
попутчика?" - пенял я в "горчичном доме", но там отвечали, что они
уговаривали и представляли туристу все трудности пути; но что он
непоколебимо стоял на своем, что он дал слово ехать не останавливаясь - и
так поедет; а трудностей никаких не боится, потому что имеет _железную
волю_.
В большой тревоге я написал своим принципалам все, как случилось, и
просил их употребить все зависящие от них меры к тому, чтобы предупредить
несчастия, какие могли встретить бедного путника; но, писавши об этом, я,
по правде сказать, и сам хорошенько не знал, как это сделать, чтобы
перенять на дороге Пекторалиса и довезти его к месту под охраною надежного
проводника. Я сам в эту пору никак не мог оставить Петербурга, где меня
задерживали довольно важные получения, и притом он так давно уехал, что я
едва ли мог бы его догнать. Если же будет дослан кто-нибудь навстречу этой
железной воле, то кто поручится, что этот посол встретит Пекторалиса и
узнает его?
Я тогда еще думал, что, встретив Пекторалиса, его можно не узнать. Это
происходило, конечно, оттого, что немцы, у которых я о нем расспрашивал,
не умели сообщить его примет. Аккуратные и бесталанные, они давали мне
только общие, так сказать, самые паспортные приметы, которые могут
свободно приходиться чуть не к каждому. По их словам, Пекторалис был
молодой человек лет от двадцати восьми до тридцати; роста немного выше
среднего, худощав, брюнет, с серыми глазами и веселым, твердым выражением
лица. Надеюсь, что тут немного такого, по чему бы, встретив человека,
можно было сейчас узнать его. Самое рельефное, что я мог удержать в памяти
из всего этого описания, это "твердое и веселое выражение", но кто же это
из простых людей такой знаток в определении выражений, чтобы сейчас
приметить его и - "стой, брат, не ты ли Пекторалис?". Да и, наконец, самое
это выражение могло измениться - могло достаточно размокнуть, и остыть на
русской осенней сырости и стуже.
Выходило, что, кроме того, что мною было написано в пользу этого
чудака, я более уже не мог для него ничего сделать - и волею-неволею я
этим утешился, и притом же, получив внезапно неожиданные