алуйста, я прошу...
- Ни за что, ни за какие блага!,
- Умоляю вас.
Он потряс отрицательно головой.
- А если я спою?
- Тогда... может быть...
- Так только музыка действует на вас? - сказала она с нахмуренной
бровью. - Так это правда?
- Да, музыка, передаваемая вами...
- Ну, я буду петь... Casta diva, Casta di... - зазвучала она воззвание
Нормы и остановилась..
- Ну, говорите теперь! - сказала она.
Он боролся несколько времени с собой.
- Нет, нет! - еще решительнее прежнего заключил он. - Ни за что...
никогда! Если это неправда, если мне так показалось?.. Никогда, никогда!
- Что это такое? Что-нибудь ужасное, - говорила она, устремив мысль на
этот вопрос, а пытливый взгляд на него.
Потом лицо ее наполнялось постепенно сознанием: в каждую черту
пробирался луч мысли, догадки, и вдруг все лицо озарилось сознанием...
Солнце так же иногда, выходя из-за облака, понемногу освещает один куст,
другой, кровлю и вдруг обольет светом целый пейзаж. Она уже знала мысль
Обломова.
- Нет, нет, у меня язык не поворотился... - твердил Обломов, - и не
спрашивайте.
- Я не спрашиваю вас, - отвечала она равнодушно.
- А как же? Сейчас вы...
- Пойдемте домой, - серьезно, не слушая его, сказала она, - ma tante
ждет.
Она пошла вперед, оставила его с теткой и прямо прошла в свою комнату.
VIII
Весь этот день был днем постепенного разочарования для Обломова. Он
провел его с теткой Ольги, женщиной очень умной, приличной, одетой всегда
прекрасно, всегда в новом шелковом платье, которое сидит на ней отлично,
всегда в таких изящных кружевных воротничках; чепец тоже со вкусом сделан,
и ленты прибраны кокетливо к ее почти пятидесятилетнему, но еще свежему
лицу. На цепочке висит золотой лорнет.
Позы, жесты ее исполнены достоинства; она очень ловко драпируется в
богатую шаль, так кстати обопрется локтем на шитую подушку, так
величественно раскинется на диване. Ее никогда не увидишь за работой:
нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она и
приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо.
Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем
больше по-французски. Однакож она тотчас заметила, что Обломов не совсем
свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую
речь.
В разговоре она не мечтает и не умничает; у ней, кажется, проведена в
голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно
было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили
в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу
увидишь, что любовь, если не на деле, то на словах, участвует во всех
вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько
остается простора от любви..
У этой женщины впереди всего шло уменье жить, управлять собой, держать
в равновесии мысль с намерением, намерение с исполнением. Нельзя было
застать ее неприготовленную, врасплох, как бдительного врага, которого,
когда ни подкараульте, всегда встретите устремленный на вас, ожидающий
взгляд.
Стихия ее была свет, и оттого такт, осторожность шли у ней впереди
каждой мысли, каждого слова и движения.
Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца,
никому не поверяет душевных тайн; не увидишь
- Ни за что, ни за какие блага!,
- Умоляю вас.
Он потряс отрицательно головой.
- А если я спою?
- Тогда... может быть...
- Так только музыка действует на вас? - сказала она с нахмуренной
бровью. - Так это правда?
- Да, музыка, передаваемая вами...
- Ну, я буду петь... Casta diva, Casta di... - зазвучала она воззвание
Нормы и остановилась..
- Ну, говорите теперь! - сказала она.
Он боролся несколько времени с собой.
- Нет, нет! - еще решительнее прежнего заключил он. - Ни за что...
никогда! Если это неправда, если мне так показалось?.. Никогда, никогда!
- Что это такое? Что-нибудь ужасное, - говорила она, устремив мысль на
этот вопрос, а пытливый взгляд на него.
Потом лицо ее наполнялось постепенно сознанием: в каждую черту
пробирался луч мысли, догадки, и вдруг все лицо озарилось сознанием...
Солнце так же иногда, выходя из-за облака, понемногу освещает один куст,
другой, кровлю и вдруг обольет светом целый пейзаж. Она уже знала мысль
Обломова.
- Нет, нет, у меня язык не поворотился... - твердил Обломов, - и не
спрашивайте.
- Я не спрашиваю вас, - отвечала она равнодушно.
- А как же? Сейчас вы...
- Пойдемте домой, - серьезно, не слушая его, сказала она, - ma tante
ждет.
Она пошла вперед, оставила его с теткой и прямо прошла в свою комнату.
VIII
Весь этот день был днем постепенного разочарования для Обломова. Он
провел его с теткой Ольги, женщиной очень умной, приличной, одетой всегда
прекрасно, всегда в новом шелковом платье, которое сидит на ней отлично,
всегда в таких изящных кружевных воротничках; чепец тоже со вкусом сделан,
и ленты прибраны кокетливо к ее почти пятидесятилетнему, но еще свежему
лицу. На цепочке висит золотой лорнет.
Позы, жесты ее исполнены достоинства; она очень ловко драпируется в
богатую шаль, так кстати обопрется локтем на шитую подушку, так
величественно раскинется на диване. Ее никогда не увидишь за работой:
нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она и
приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо.
Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем
больше по-французски. Однакож она тотчас заметила, что Обломов не совсем
свободно владеет французским языком, и со второго дня перешла на русскую
речь.
В разговоре она не мечтает и не умничает; у ней, кажется, проведена в
голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно
было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили
в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у других женщин сразу
увидишь, что любовь, если не на деле, то на словах, участвует во всех
вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько
остается простора от любви..
У этой женщины впереди всего шло уменье жить, управлять собой, держать
в равновесии мысль с намерением, намерение с исполнением. Нельзя было
застать ее неприготовленную, врасплох, как бдительного врага, которого,
когда ни подкараульте, всегда встретите устремленный на вас, ожидающий
взгляд.
Стихия ее была свет, и оттого такт, осторожность шли у ней впереди
каждой мысли, каждого слова и движения.
Она ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца,
никому не поверяет душевных тайн; не увидишь