кабинет барина и,
указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил; "Поди ты к
барину: что ему там нужно?"
Анисья входила, и гроза всегда разрешалась простым объяснением. И сам
Захар, чуть начинали проскакивать в речи Обломова "жалкие слова", предлагал
ему позвать Анисью.
Таким образом, опять все заглохло бы в комнатах Обломова, если б не
Анисья: она уже причислила себя к дому Обломова, бессознательно разделила
неразрываемую жизнь своего мужа с жизнью, домом и особой Ильи Ильича, и ее
женский глаз и заботливая рука бодрствовали в запущенных покоях.
Захар только отвернется куда-нибудь, Анисья смахнет пыль со столов, с
диванов, откроет форточку, поправит шторы, приберет к месту кинутые посреди
комнаты сапоги, повешенные на парадных креслах панталоны, переберет все
платья, даже бумаги, карандаши, ножичек, перья на столе - все положит в
порядке; взобьет измятую постель, поправит подушки - и все в три приема;
потом окинет еще беглым взглядом всю комнату, подвинет какой-нибудь стул,
задвинет полуотворенный ящик комода, стащит салфетку со стола и быстро
скользнет в кухню, заслыша скрипучие сапоги Захара.
Она была живая, проворная баба, лет сорока семи, с заботливой улыбкой,
с бегавшими живо во все стороны глазами, крепкой шеей и грудью и красными,
цепкими, никогда не устающими руками.
Лица у ней почти вовсе не было: только и был заметен нос; хотя он был
небольшой, но он как будто отстал от лица или неловко был приставлен, и
притом нижняя часть его была вздернута кверху, оттого лица за ним было
незаметно: оно так оттянулось, выцвело, что о носе ее давно уже получишь
ясное понятие, а лица все не заметишь.
Много в свете таких мужей, как Захар. Иногда дипломат небрежно
выслушает совет жены, пожмет плечами - и втихомолку напишет по ее совету.
Иногда администратор, посвистывая, гримасой сожаления ответит на
болтовню жены о важном деле - а завтра важно докладывает эту болтовню
министру.
Обходятся эти господа с женами так же мрачно или легко, едва
удостаивают говорить, считая их так, если не за баб, как Захар, так за
цветки, для развлечения от деловой, серьезной жизни...
Уж полдень давно ярко жег дорожки парка. Все сидели в тени, под
холстинными навесами; только няньки с детьми, группами, отважно ходили и
сидели на траве, под полуденными лучами.
Обломов все лежал на диване, веря и не веря смыслу утреннего разговора
с Ольгой.
- Она любит меня, в ней играет чувство ко мне. Возможно ли? Она обо
мне мечтает; для меня пела она так страстно, и музыка заразила нас обоих
симпатией.
Гордость заиграла в нем, засияла жизнь, ее волшебная даль, все краски
и лучи, которых еще недавно не было. Он уже видел себя за границей с ней, в
Швейцарии на озерах, в Италии, ходит в развалинах Рима, катается в гондоле,
потом теряется в толпе Парижа, Лондона, потом... потом в своем земном раю -
в Обломовке.
Она - божество, с этим милым лепетом, с этим изящным, беленьким
личиком, тонкой, нежной шеей...
Крестьяне не видали никогда ничего подобного; они падают ниц перед
этим ангелом. Она тихо ступает по траве, ходит с ним в тени березняка; она
поет ему...
И он чувствует жизнь, ее тихое теченье, ее сладкие струи, плесканье...
он впадает в раздумье от удовлетворенных желаний, от полноты счастья...
Вдруг лицо его омрачилось.
- Нет, этого быть не может! - вслух произнес он, встав с дивана и ходя
по комн
указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил; "Поди ты к
барину: что ему там нужно?"
Анисья входила, и гроза всегда разрешалась простым объяснением. И сам
Захар, чуть начинали проскакивать в речи Обломова "жалкие слова", предлагал
ему позвать Анисью.
Таким образом, опять все заглохло бы в комнатах Обломова, если б не
Анисья: она уже причислила себя к дому Обломова, бессознательно разделила
неразрываемую жизнь своего мужа с жизнью, домом и особой Ильи Ильича, и ее
женский глаз и заботливая рука бодрствовали в запущенных покоях.
Захар только отвернется куда-нибудь, Анисья смахнет пыль со столов, с
диванов, откроет форточку, поправит шторы, приберет к месту кинутые посреди
комнаты сапоги, повешенные на парадных креслах панталоны, переберет все
платья, даже бумаги, карандаши, ножичек, перья на столе - все положит в
порядке; взобьет измятую постель, поправит подушки - и все в три приема;
потом окинет еще беглым взглядом всю комнату, подвинет какой-нибудь стул,
задвинет полуотворенный ящик комода, стащит салфетку со стола и быстро
скользнет в кухню, заслыша скрипучие сапоги Захара.
Она была живая, проворная баба, лет сорока семи, с заботливой улыбкой,
с бегавшими живо во все стороны глазами, крепкой шеей и грудью и красными,
цепкими, никогда не устающими руками.
Лица у ней почти вовсе не было: только и был заметен нос; хотя он был
небольшой, но он как будто отстал от лица или неловко был приставлен, и
притом нижняя часть его была вздернута кверху, оттого лица за ним было
незаметно: оно так оттянулось, выцвело, что о носе ее давно уже получишь
ясное понятие, а лица все не заметишь.
Много в свете таких мужей, как Захар. Иногда дипломат небрежно
выслушает совет жены, пожмет плечами - и втихомолку напишет по ее совету.
Иногда администратор, посвистывая, гримасой сожаления ответит на
болтовню жены о важном деле - а завтра важно докладывает эту болтовню
министру.
Обходятся эти господа с женами так же мрачно или легко, едва
удостаивают говорить, считая их так, если не за баб, как Захар, так за
цветки, для развлечения от деловой, серьезной жизни...
Уж полдень давно ярко жег дорожки парка. Все сидели в тени, под
холстинными навесами; только няньки с детьми, группами, отважно ходили и
сидели на траве, под полуденными лучами.
Обломов все лежал на диване, веря и не веря смыслу утреннего разговора
с Ольгой.
- Она любит меня, в ней играет чувство ко мне. Возможно ли? Она обо
мне мечтает; для меня пела она так страстно, и музыка заразила нас обоих
симпатией.
Гордость заиграла в нем, засияла жизнь, ее волшебная даль, все краски
и лучи, которых еще недавно не было. Он уже видел себя за границей с ней, в
Швейцарии на озерах, в Италии, ходит в развалинах Рима, катается в гондоле,
потом теряется в толпе Парижа, Лондона, потом... потом в своем земном раю -
в Обломовке.
Она - божество, с этим милым лепетом, с этим изящным, беленьким
личиком, тонкой, нежной шеей...
Крестьяне не видали никогда ничего подобного; они падают ниц перед
этим ангелом. Она тихо ступает по траве, ходит с ним в тени березняка; она
поет ему...
И он чувствует жизнь, ее тихое теченье, ее сладкие струи, плесканье...
он впадает в раздумье от удовлетворенных желаний, от полноты счастья...
Вдруг лицо его омрачилось.
- Нет, этого быть не может! - вслух произнес он, встав с дивана и ходя
по комн