ни делает, иначе и лучше сделано быть не может.
И вдруг теперь в две недели Анисья доказала ему, что он - хоть брось,
и притом она делает это с такой обидной снисходительностью, так тихо, как
делают только с детьми или с совершенными дураками, да еще усмехается,
глядя на него.
- Ты, Захар Трофимыч, - ласково говорила она, - напрасно прежде
закрываешь трубу, а потом форточки отворяешь: опять настудишь комнаты.
- А как же по-твоему? - с грубостью мужа спросил он, - когда же
отворять?
- А когда затопишь: воздух и вытянет, а потом нагреется опять, -
отвечала она тихо.
- Экая дура! - говорил он. - Двадцать лет я делал так, а для тебя
менять стану...
На полке шкафа лежали у него вместе чай, сахар, лимон, серебро, тут же
вакса, щетки и мыло.
Однажды он пришел и вдруг видит, что мыло лежит на умывальном столике,
щетки и вакса в кухне на окне, а чай и сахар в особом ящике комода.
- Это ты что у меня тут все будоражишь по-своему - а? - грозно спросил
он. - Я нарочно сложил все в один угол, чтоб под рукой было, а ты
разбросала все по разным местам?
- А чтоб чай не пахнул мылом, - кротко заметила она.
В другой раз она указала ему две-три дыры на барском платье от моли и
сказала, что в неделю раз надо непременно встряхнуть и почистить платье.
- Дай я выколочу веничком, - ласково заключила она.
Он вырвал у ней веничек и фрак, который было она взяла, и положил на
прежнее место.
Когда еще он однажды, по обыкновению, стал пенять, на барина, что тот
бранит его понапрасну за тараканов, что "не он выдумал их", Анисья молча
выбрала с полки куски и завалявшиеся с незапамятных времен крошки черного
хлеба, вымела и вымыла шкафы, посуду - и тараканы почти совсем исчезли.
Захар все еще не понимал хорошенько, в чем дело, и приписывал это
только ее усердию. Но когда однажды он понес поднос с чашками и стаканами,
разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол
и весь поднос, она взяла поднос у него из рук, поставила другие стаканы,
еще сахарницу, хлеб, и так уставила все, что ни одна чашка не шевельнулась,
и потом показала ему, как взять поднос одной рукой, как плотно придержать
другой, потом два раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево,
и ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что
Анисья умнее его!
Он вырвал у ней поднос, разронял стаканы и уже с тех пор не мог
простить ей этого.
- Вот видишь, как надо! - еще прибавила она тихо.
Он взглянул на нее с тупым высокомерием, а она усмехается.
- Ах ты, баба, солдатка этакая, хочешь ты умничать! Да разве у нас в
Обломовке такой дом был? На мне все держалось одном: одних лакеев, с
мальчишками, пятнадцать человек! А вашей братьи, бабья, так и поименно-то
не знаешь... А ты тут... Ах, ты!..
- Я ведь доброго хочу... - начала было она.
- Ну, ну, ну! - хрипел он, делая угрожающий жест локтем в грудь. -
Пошла отсюда, из барских комнат, на кухню... знай свое бабье дело!
Она усмехнулась и пошла, он мрачно, стороной глядел ей вслед.
Гордость его страдала, и он мрачно обращался с женой. Когда же,
однако, случилось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не
оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался
беспорядок в доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая
"жалкими словами", Захар мигал Анисье, кивал головой на
И вдруг теперь в две недели Анисья доказала ему, что он - хоть брось,
и притом она делает это с такой обидной снисходительностью, так тихо, как
делают только с детьми или с совершенными дураками, да еще усмехается,
глядя на него.
- Ты, Захар Трофимыч, - ласково говорила она, - напрасно прежде
закрываешь трубу, а потом форточки отворяешь: опять настудишь комнаты.
- А как же по-твоему? - с грубостью мужа спросил он, - когда же
отворять?
- А когда затопишь: воздух и вытянет, а потом нагреется опять, -
отвечала она тихо.
- Экая дура! - говорил он. - Двадцать лет я делал так, а для тебя
менять стану...
На полке шкафа лежали у него вместе чай, сахар, лимон, серебро, тут же
вакса, щетки и мыло.
Однажды он пришел и вдруг видит, что мыло лежит на умывальном столике,
щетки и вакса в кухне на окне, а чай и сахар в особом ящике комода.
- Это ты что у меня тут все будоражишь по-своему - а? - грозно спросил
он. - Я нарочно сложил все в один угол, чтоб под рукой было, а ты
разбросала все по разным местам?
- А чтоб чай не пахнул мылом, - кротко заметила она.
В другой раз она указала ему две-три дыры на барском платье от моли и
сказала, что в неделю раз надо непременно встряхнуть и почистить платье.
- Дай я выколочу веничком, - ласково заключила она.
Он вырвал у ней веничек и фрак, который было она взяла, и положил на
прежнее место.
Когда еще он однажды, по обыкновению, стал пенять, на барина, что тот
бранит его понапрасну за тараканов, что "не он выдумал их", Анисья молча
выбрала с полки куски и завалявшиеся с незапамятных времен крошки черного
хлеба, вымела и вымыла шкафы, посуду - и тараканы почти совсем исчезли.
Захар все еще не понимал хорошенько, в чем дело, и приписывал это
только ее усердию. Но когда однажды он понес поднос с чашками и стаканами,
разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол
и весь поднос, она взяла поднос у него из рук, поставила другие стаканы,
еще сахарницу, хлеб, и так уставила все, что ни одна чашка не шевельнулась,
и потом показала ему, как взять поднос одной рукой, как плотно придержать
другой, потом два раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево,
и ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что
Анисья умнее его!
Он вырвал у ней поднос, разронял стаканы и уже с тех пор не мог
простить ей этого.
- Вот видишь, как надо! - еще прибавила она тихо.
Он взглянул на нее с тупым высокомерием, а она усмехается.
- Ах ты, баба, солдатка этакая, хочешь ты умничать! Да разве у нас в
Обломовке такой дом был? На мне все держалось одном: одних лакеев, с
мальчишками, пятнадцать человек! А вашей братьи, бабья, так и поименно-то
не знаешь... А ты тут... Ах, ты!..
- Я ведь доброго хочу... - начала было она.
- Ну, ну, ну! - хрипел он, делая угрожающий жест локтем в грудь. -
Пошла отсюда, из барских комнат, на кухню... знай свое бабье дело!
Она усмехнулась и пошла, он мрачно, стороной глядел ей вслед.
Гордость его страдала, и он мрачно обращался с женой. Когда же,
однако, случилось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не
оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался
беспорядок в доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая
"жалкими словами", Захар мигал Анисье, кивал головой на