г, дошли до леса
и воротились на балкон.
- Вы, кажется, не расположены сегодня петь? Я и просить боюсь, -
спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится ли
к ней веселость, не мелькнет ли хоть в одном слове, в улыбке, наконец в
пении луч искренности, наивности и доверчивости.
- Жарко! - заметила тетка.
- Ничего, я попробую, - сказала Ольга и спела романс.
Он слушал и не верил ушам.
Это не она: где же прежний, страстный звук?
Она пела так чисто, так правильно и вместе так... так... как поют все
девицы, когда их просят спеть в обществе; без увлечения. Она вынула свою
душу из пения, и в слушателе не шевельнулся ни один нерв.
Лукавит, что ли, она, притворяется, сердится? Ничего нельзя угадать:
она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит так же, как поет, как
все....Что это такое?
Обломов, не дождавшись чаю, взял шляпу и раскланялся.
- Приходите чаще, - сказала тетка, - в будни мы всегда одни, если вам
не скучно, а в воскресенье у нас всегда кое-кто есть - не соскучитесь.
Барон вежливо встал и поклонился ему.
Ольга кивнула ему, как доброму знакомому, и когда он пошел, она
повернулась к окну, смотрела туда и равнодушно слушала удалявшиеся шаги
Обломова.
Эти два часа и следующие три-четыре дня, много неделя, сделали на нее
глубокое действие, двинули ее далеко вперед. Только женщины способны к
такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души.
Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам. И каждый час
малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнет, как птица, мимо
носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой: она следит за его
полетом вдаль, и кривая, описанная полетом линия остается у ней в памяти
неизгладимым знаком, указанием, уроком.
Там, где для мужчины надо поставить поверстный столб с надписью, ей
довольно прошумевшего ветерка, трепетного, едва уловимого ухом сотрясения
воздуха.
Отчего вдруг, вследствие каких причин, на лице девушки, еще на той
недели такой беззаботной, с таким до смеха наивным лицом, вдруг ляжет
строгая мысль? И какая это мысль? О чем? Кажется, все лежит в этой мысли,
вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система
жизни!
Cousin, который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел
эполеты, завидя ее, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать
ее по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам...
вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет,
что он еще - мальчишка, а она - уже женщина!
Откуда? Что случилось? Драма? Громкое событие? Новость какая-нибудь, о
которой весь город знает?
Ничего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante, ни няня, ни горничная -
никто не знает. И некогда было случиться: она протанцевала две мазурки,
несколько контрдансов да голова у ней что-то разболелась; не поспала
ночь...
А потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое:
иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест по целой груше зараз,
не рассказывает, "как у них в пансионе"... Она тоже кончила курс.
Обломов на другой, на третий день, как cousin, едва узнал Ольгу и
глядел на нее робко, а она на него просто, только без прежнего любопытства,
без ласки, а так, как другие.
"Что это с ней? Что она теперь думает, чувствует? - терзался он
вопросами. - Ей-богу, ни
и воротились на балкон.
- Вы, кажется, не расположены сегодня петь? Я и просить боюсь, -
спросил Обломов, ожидая, не кончится ли это принуждение, не возвратится ли
к ней веселость, не мелькнет ли хоть в одном слове, в улыбке, наконец в
пении луч искренности, наивности и доверчивости.
- Жарко! - заметила тетка.
- Ничего, я попробую, - сказала Ольга и спела романс.
Он слушал и не верил ушам.
Это не она: где же прежний, страстный звук?
Она пела так чисто, так правильно и вместе так... так... как поют все
девицы, когда их просят спеть в обществе; без увлечения. Она вынула свою
душу из пения, и в слушателе не шевельнулся ни один нерв.
Лукавит, что ли, она, притворяется, сердится? Ничего нельзя угадать:
она смотрит ласково, охотно говорит, но говорит так же, как поет, как
все....Что это такое?
Обломов, не дождавшись чаю, взял шляпу и раскланялся.
- Приходите чаще, - сказала тетка, - в будни мы всегда одни, если вам
не скучно, а в воскресенье у нас всегда кое-кто есть - не соскучитесь.
Барон вежливо встал и поклонился ему.
Ольга кивнула ему, как доброму знакомому, и когда он пошел, она
повернулась к окну, смотрела туда и равнодушно слушала удалявшиеся шаги
Обломова.
Эти два часа и следующие три-четыре дня, много неделя, сделали на нее
глубокое действие, двинули ее далеко вперед. Только женщины способны к
такой быстроте расцветания сил, развития всех сторон души.
Она как будто слушала курс жизни не по дням, а по часам. И каждый час
малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнет, как птица, мимо
носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой: она следит за его
полетом вдаль, и кривая, описанная полетом линия остается у ней в памяти
неизгладимым знаком, указанием, уроком.
Там, где для мужчины надо поставить поверстный столб с надписью, ей
довольно прошумевшего ветерка, трепетного, едва уловимого ухом сотрясения
воздуха.
Отчего вдруг, вследствие каких причин, на лице девушки, еще на той
недели такой беззаботной, с таким до смеха наивным лицом, вдруг ляжет
строгая мысль? И какая это мысль? О чем? Кажется, все лежит в этой мысли,
вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система
жизни!
Cousin, который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел
эполеты, завидя ее, бежит к ней весело, с намерением, как прежде, потрепать
ее по плечу, повертеться с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам...
вдруг, взглянув ей пристально в лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет,
что он еще - мальчишка, а она - уже женщина!
Откуда? Что случилось? Драма? Громкое событие? Новость какая-нибудь, о
которой весь город знает?
Ничего, ни maman, ни mon oncle, ни ma tante, ни няня, ни горничная -
никто не знает. И некогда было случиться: она протанцевала две мазурки,
несколько контрдансов да голова у ней что-то разболелась; не поспала
ночь...
А потом опять все прошло, только уже в лице прибавилось что-то новое:
иначе смотрит она, перестала смеяться громко, не ест по целой груше зараз,
не рассказывает, "как у них в пансионе"... Она тоже кончила курс.
Обломов на другой, на третий день, как cousin, едва узнал Ольгу и
глядел на нее робко, а она на него просто, только без прежнего любопытства,
без ласки, а так, как другие.
"Что это с ней? Что она теперь думает, чувствует? - терзался он
вопросами. - Ей-богу, ни