ась на шаг назад; торжественное сияние, краски
слетели с лица; кроткие глаза заблистали грозой.
- Никогда! Никогда! Не подходите! - с испугом, почти с ужасом сказала
она, вытянув обе руки и зонтик между ним и собой, и остановилась как
вкопанная, окаменелая, не дыша, в грозной позе, с грозным взглядом,
вполуоборот.
Он вдруг присмирел: перед ним не кроткая Ольга, а оскорбленная богиня
гордости и гнева, с сжатыми губами, с молнией в глазах.
- Простите!.. - бормотал он, смущенный, уничтоженный.
Она медленно обернулась и пошла, косясь боязливо через плечо, что он.
А он ничего: идет тихо, будто волочит хвост, как собака, на которую
топнули.
Она было прибавила шагу, но, увидя лицо его, подавила улыбку и пошла
покойнее, только вздрагивала по временам. Розовое пятно появлялось то на
одной щеке, то на другой.
По мере того как она шла, лицо ее прояснялось, дыхание становилось
реже и покойнее, и она опять пошла ровным шагом. Она видела, как свято ее
"никогда" для Обломова, и порыв гнева мало-помалу утихал и уступал место
сожалению. Она шла тише, тише...
Ей хотелось смягчить свою вспышку; она придумывала предлог заговорить.
"Все изгадил! Вот настоящая ошибка! "Никогда!" Боже! Сирени поблекли,
- думал он, глядя на висящие сирени, - вчера поблекло, письмо тоже
поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый раз
сказала мне, как голос с неба, что есть во мне хорошего, и он поблек!.."
Он посмотрел на Ольгу - она стоит и ждет его, потупив глаза.
- Дайте мне письмо!.. - тихо сказала она.
- Оно поблекло! - печально ответил он, подавая письмо.
Она опять близко подвинулась к нему и наклонила еще голову; веки были
опущены совсем... Она почти дрожала. Он отдал письмо: она не поднимала
головы, не отходила.
- Вы меня испугали, - мягко прибавила она.
- Простите, Ольга, - бормотал он.
Она молчала.
- Это грозное "никогда!.." - сказал он печально и вздохнул.
- Поблекнет! - чуть слышно прошептала она, краснея. Она бросила на
него стыдливый, ласковый взгляд, взяла обе его руки, крепко сжала в своих,
потом приложила их к своему сердцу.
- Слышите, как бьется! - сказала она. - Вы испугали меня! Пустите!
И, не взглянув на него, обернулась и побежала по дорожке, подняв
спереди немного платье.
- Куда вы так? - говорил он. - Я устал, не могу за вами.
- Оставьте меня. Я бегу петь, петь, петь!.. - твердила она с пылающим
лицом. - Мне теснит грудь, мне почти больно!
Он остался на месте и долго смотрел ей вслед, как улетающему ангелу.
"Ужель и этот миг поблекнет?" - почти печально думал он, и сам не
чувствовал, идет ли он, стоит ли на месте.
"Сирени отошли, - опять думал он, - вчера отошло, и ночь с призраками,
с удушьем тоже отошла... Да! и этот миг отойдет, как сирени! Но когда
отходила сегодняшняя ночь, в это время уже расцветало нынешнее утро..."
- Что ж это такое? - вслух сказал он в забывчивости. - И - любовь
тоже... любовь? А я думал, что она, как знойный полдень, повиснет над
любящимися и ничто не двинется и не дохнет в ее атмосфере: и в любви нет
покоя, и она движется все куда-то вперед, вперед... "как вся жизнь",
говорит Штольц. И не родился еще Иисус Навин, который бы сказал ей: "Стой и
не движись!" Что ж будет завтра? - тревожно спросил он себя и задумчиво,
лениво пошел домой.
Проходя мимо окон Ольги, он слышал, как
слетели с лица; кроткие глаза заблистали грозой.
- Никогда! Никогда! Не подходите! - с испугом, почти с ужасом сказала
она, вытянув обе руки и зонтик между ним и собой, и остановилась как
вкопанная, окаменелая, не дыша, в грозной позе, с грозным взглядом,
вполуоборот.
Он вдруг присмирел: перед ним не кроткая Ольга, а оскорбленная богиня
гордости и гнева, с сжатыми губами, с молнией в глазах.
- Простите!.. - бормотал он, смущенный, уничтоженный.
Она медленно обернулась и пошла, косясь боязливо через плечо, что он.
А он ничего: идет тихо, будто волочит хвост, как собака, на которую
топнули.
Она было прибавила шагу, но, увидя лицо его, подавила улыбку и пошла
покойнее, только вздрагивала по временам. Розовое пятно появлялось то на
одной щеке, то на другой.
По мере того как она шла, лицо ее прояснялось, дыхание становилось
реже и покойнее, и она опять пошла ровным шагом. Она видела, как свято ее
"никогда" для Обломова, и порыв гнева мало-помалу утихал и уступал место
сожалению. Она шла тише, тише...
Ей хотелось смягчить свою вспышку; она придумывала предлог заговорить.
"Все изгадил! Вот настоящая ошибка! "Никогда!" Боже! Сирени поблекли,
- думал он, глядя на висящие сирени, - вчера поблекло, письмо тоже
поблекло, и этот миг, лучший в моей жизни, когда женщина в первый раз
сказала мне, как голос с неба, что есть во мне хорошего, и он поблек!.."
Он посмотрел на Ольгу - она стоит и ждет его, потупив глаза.
- Дайте мне письмо!.. - тихо сказала она.
- Оно поблекло! - печально ответил он, подавая письмо.
Она опять близко подвинулась к нему и наклонила еще голову; веки были
опущены совсем... Она почти дрожала. Он отдал письмо: она не поднимала
головы, не отходила.
- Вы меня испугали, - мягко прибавила она.
- Простите, Ольга, - бормотал он.
Она молчала.
- Это грозное "никогда!.." - сказал он печально и вздохнул.
- Поблекнет! - чуть слышно прошептала она, краснея. Она бросила на
него стыдливый, ласковый взгляд, взяла обе его руки, крепко сжала в своих,
потом приложила их к своему сердцу.
- Слышите, как бьется! - сказала она. - Вы испугали меня! Пустите!
И, не взглянув на него, обернулась и побежала по дорожке, подняв
спереди немного платье.
- Куда вы так? - говорил он. - Я устал, не могу за вами.
- Оставьте меня. Я бегу петь, петь, петь!.. - твердила она с пылающим
лицом. - Мне теснит грудь, мне почти больно!
Он остался на месте и долго смотрел ей вслед, как улетающему ангелу.
"Ужель и этот миг поблекнет?" - почти печально думал он, и сам не
чувствовал, идет ли он, стоит ли на месте.
"Сирени отошли, - опять думал он, - вчера отошло, и ночь с призраками,
с удушьем тоже отошла... Да! и этот миг отойдет, как сирени! Но когда
отходила сегодняшняя ночь, в это время уже расцветало нынешнее утро..."
- Что ж это такое? - вслух сказал он в забывчивости. - И - любовь
тоже... любовь? А я думал, что она, как знойный полдень, повиснет над
любящимися и ничто не двинется и не дохнет в ее атмосфере: и в любви нет
покоя, и она движется все куда-то вперед, вперед... "как вся жизнь",
говорит Штольц. И не родился еще Иисус Навин, который бы сказал ей: "Стой и
не движись!" Что ж будет завтра? - тревожно спросил он себя и задумчиво,
лениво пошел домой.
Проходя мимо окон Ольги, он слышал, как