рился ли,
отстоялся ли кофе, не подали бы с гущей, посмотрит, есть ли пенки в
сливках.
Готовится ли его любимое блюдо, она смотрит на кастрюлю, поднимет
крышку, понюхает, отведает, потом схватит кастрюлю сама и держит на огне.
Трет ли миндаль или толчет что-нибудь для него, так трет и толчет с таким
огнем, с такой силой, что ее бросит в пот.
Все ее хозяйство, толченье, глаженье, просеванье и т. п. - все это
получило новый, живой смысл: покой и удобство Ильи Ильича. Прежде она
видела в этом обязанность, теперь это стало ее наслаждением. Она стала жить
по-своему полно и разнообразно.
Но она не знала, что с ней делается, никогда не спрашивала себя, а
перешла под это сладостное иго безусловно, без сопротивлений и увлечений,
без трепета, без страсти, без смутных предчувствий, томлений, без игры и
музыки нерв.
Она как будто вдруг перешла в другую веру и стала исповедовать ее, не
рассуждая, что это за вера, какие догматы в ней, а слепо повинуясь ее
законам.
Это как-то легло на нее само собой, и она подошла точно под тучу, не
пятясь назад и не забегая вперед, а полюбила Обломова просто, как будто
простудилась и схватила неизлечимую лихорадку.
Она сама и не подозревала ничего: если б это ей сказать, то это было
бы для нее новостью - она бы усмехнулась и застыдилась.
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила
физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала,
какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на
глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много
спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что
такое ей Обломов, отчего она так суетится.
Если б ее спросили, любит ли она его, она бы опять усмехнулась и
отвечала утвердительно, но она отвечала бы так и тогда, когда Обломов жил у
нее всего с неделю.
За что или отчего полюбила она его именно, отчего, не любя, вышла
замуж, не любя, дожила до тридцати лет, а тут вдруг как будто на нее нашло?
Хотя любовь и называют чувством капризным, безотчетным, рождающимся,
как болезнь, однакож и она, как все, имеет свои законы и причины. А если до
сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку,
пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается
в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнув
глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как
является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление
жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в
нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля
отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются
слезы, горячка...
Агафья Матвеевна мало прежде видела таких людей, как Обломов, а если
видала, так издали, и, может быть, они нравились ей, но жили они в другой,
не в ее сфере, и не было никакого случая к сближению с ними.
Илья Ильич ходит не так, как ходил ее покойный муж, коллежский
секретарь Пшеницын - мелкой, деловой прытью, не пишет беспрестанно бумаг,
не трясется от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так,
как будто просит оседлать его и поехать, а глядит он на всех и на все так
смело и свободно, как будто требует покорности себе.
Лицо у него не грубое, не красноватое, а белое, нежное; руки не похожи
на руки братца - не
отстоялся ли кофе, не подали бы с гущей, посмотрит, есть ли пенки в
сливках.
Готовится ли его любимое блюдо, она смотрит на кастрюлю, поднимет
крышку, понюхает, отведает, потом схватит кастрюлю сама и держит на огне.
Трет ли миндаль или толчет что-нибудь для него, так трет и толчет с таким
огнем, с такой силой, что ее бросит в пот.
Все ее хозяйство, толченье, глаженье, просеванье и т. п. - все это
получило новый, живой смысл: покой и удобство Ильи Ильича. Прежде она
видела в этом обязанность, теперь это стало ее наслаждением. Она стала жить
по-своему полно и разнообразно.
Но она не знала, что с ней делается, никогда не спрашивала себя, а
перешла под это сладостное иго безусловно, без сопротивлений и увлечений,
без трепета, без страсти, без смутных предчувствий, томлений, без игры и
музыки нерв.
Она как будто вдруг перешла в другую веру и стала исповедовать ее, не
рассуждая, что это за вера, какие догматы в ней, а слепо повинуясь ее
законам.
Это как-то легло на нее само собой, и она подошла точно под тучу, не
пятясь назад и не забегая вперед, а полюбила Обломова просто, как будто
простудилась и схватила неизлечимую лихорадку.
Она сама и не подозревала ничего: если б это ей сказать, то это было
бы для нее новостью - она бы усмехнулась и застыдилась.
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила
физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала,
какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на
глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много
спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что
такое ей Обломов, отчего она так суетится.
Если б ее спросили, любит ли она его, она бы опять усмехнулась и
отвечала утвердительно, но она отвечала бы так и тогда, когда Обломов жил у
нее всего с неделю.
За что или отчего полюбила она его именно, отчего, не любя, вышла
замуж, не любя, дожила до тридцати лет, а тут вдруг как будто на нее нашло?
Хотя любовь и называют чувством капризным, безотчетным, рождающимся,
как болезнь, однакож и она, как все, имеет свои законы и причины. А если до
сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку,
пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается
в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнув
глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как
является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление
жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в
нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля
отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются
слезы, горячка...
Агафья Матвеевна мало прежде видела таких людей, как Обломов, а если
видала, так издали, и, может быть, они нравились ей, но жили они в другой,
не в ее сфере, и не было никакого случая к сближению с ними.
Илья Ильич ходит не так, как ходил ее покойный муж, коллежский
секретарь Пшеницын - мелкой, деловой прытью, не пишет беспрестанно бумаг,
не трясется от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так,
как будто просит оседлать его и поехать, а глядит он на всех и на все так
смело и свободно, как будто требует покорности себе.
Лицо у него не грубое, не красноватое, а белое, нежное; руки не похожи
на руки братца - не