еленной, а суп и жаркое явятся у него на
столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не
узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а
оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не
грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой
преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Он каждый день все более и более дружился с хозяйкой: о любви и в ум
ему не приходило, то есть о той любви, которую он недавно перенес, как
какую-нибудь оспу, корь или горячку, и содрогался, когда вспоминал о ней.
Он сближался с Агафьей Матвеевной - как будто подвигался к огню, от
которого становится все теплее и теплее, но которого любить нельзя.
Он после обеда охотно оставался и курил трубку в ее комнате, смотрел,
как она укладывала в буфет серебро, посуду, как вынимала чашки, наливала
кофе, как, особенно тщательно вымыв и обтерев одну чашку, наливала прежде
всех, подавала ему и смотрела, доволен ли он.
Он охотно останавливал глаза на ее полной шее и круглых локтях, когда
отворялась дверь к ней в комнату, и даже, когда она долго не отворялась, он
потихоньку ногой отворял ее сам и шутил с ней, играл с детьми.
Но ему не было скучно, если утро проходило и он не видал ее; после
обеда, вместо того чтоб остаться с ней он часто уходил соснуть часа на два;
но он знал, что лишь только он проснется, чай ему готов, и даже в ту самую
минуту, как проснется.
И главное, все это делалось покойно: не было у него ни опухоли у
сердца, ни разу он не волновался тревогой о том, увидит ли он хозяйку или
нет, что она подумает, что сказать ей, как отвечать на ее вопрос, как она
взглянет, - ничего, ничего.
Тоски, бессонных ночей, сладких и горьких слез - ничего не испытал он.
Сидит и курит и глядит, как она шьет, иногда скажет что-нибудь или ничего
не скажет, а между тем покойно ему, ничего не надо, никуда не хочется, как
будто все тут есть, что ему надо.
Никаких понуканий, никаких требований не предъявляет Агафья Матвеевна.
И у него не рождается никаких самолюбивых желаний, позывов, стремлений на
подвиги, мучительных терзаний о том, что уходит время, что гибнут его силы,
что ничего не сделал он, ни зла, ни добра, что празден он и не живет, а
прозябает.
Его как будто невидимая рука посадила, как драгоценное растение, в
тень от жара, под кров от дождя и ухаживает за ним, лелеет.
- Что это как у вас проворно ходит игла мимо носа, Агафья Матвеевна! -
сказал Обломов. - Вы так живо снизу поддеваете, что я, право, боюсь, как бы
вы не пришили носа к юбке.
Она усмехнулась.
- Вот только дострочу эту строчку, - говорила она почти про себя, -
ужинать станем.
- А что к ужину? - спрашивает он.
- Капуста кислая с лососиной, - сказала она. - Осетрины нет нигде: уж
я все лавки выходила, и братец спрашивали - нет. Вот разве попадется живой
осетр - купец из каретного ряда заказал, - так обещали часть отрезать.
Потом телятина, каша на сковороде...
- Вот это прекрасно! Как вы милы, что вспомнили, Агафья Матвеевна!
Только не забыла бы Анисья.
- А я-то на что? Слышите, шипит? - отвечала она, отворив немного дверь
в кухню. - Уж жарится.
Потом дошила, откусила нитку, свернула работу и отнесла в спальню.
Итак, он подвигался к ней, как к теплому огню, и однажды подвинулся
очень близко, почти до пожара, по крайней мере до
столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не
узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а
оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не
грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой
преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
Он каждый день все более и более дружился с хозяйкой: о любви и в ум
ему не приходило, то есть о той любви, которую он недавно перенес, как
какую-нибудь оспу, корь или горячку, и содрогался, когда вспоминал о ней.
Он сближался с Агафьей Матвеевной - как будто подвигался к огню, от
которого становится все теплее и теплее, но которого любить нельзя.
Он после обеда охотно оставался и курил трубку в ее комнате, смотрел,
как она укладывала в буфет серебро, посуду, как вынимала чашки, наливала
кофе, как, особенно тщательно вымыв и обтерев одну чашку, наливала прежде
всех, подавала ему и смотрела, доволен ли он.
Он охотно останавливал глаза на ее полной шее и круглых локтях, когда
отворялась дверь к ней в комнату, и даже, когда она долго не отворялась, он
потихоньку ногой отворял ее сам и шутил с ней, играл с детьми.
Но ему не было скучно, если утро проходило и он не видал ее; после
обеда, вместо того чтоб остаться с ней он часто уходил соснуть часа на два;
но он знал, что лишь только он проснется, чай ему готов, и даже в ту самую
минуту, как проснется.
И главное, все это делалось покойно: не было у него ни опухоли у
сердца, ни разу он не волновался тревогой о том, увидит ли он хозяйку или
нет, что она подумает, что сказать ей, как отвечать на ее вопрос, как она
взглянет, - ничего, ничего.
Тоски, бессонных ночей, сладких и горьких слез - ничего не испытал он.
Сидит и курит и глядит, как она шьет, иногда скажет что-нибудь или ничего
не скажет, а между тем покойно ему, ничего не надо, никуда не хочется, как
будто все тут есть, что ему надо.
Никаких понуканий, никаких требований не предъявляет Агафья Матвеевна.
И у него не рождается никаких самолюбивых желаний, позывов, стремлений на
подвиги, мучительных терзаний о том, что уходит время, что гибнут его силы,
что ничего не сделал он, ни зла, ни добра, что празден он и не живет, а
прозябает.
Его как будто невидимая рука посадила, как драгоценное растение, в
тень от жара, под кров от дождя и ухаживает за ним, лелеет.
- Что это как у вас проворно ходит игла мимо носа, Агафья Матвеевна! -
сказал Обломов. - Вы так живо снизу поддеваете, что я, право, боюсь, как бы
вы не пришили носа к юбке.
Она усмехнулась.
- Вот только дострочу эту строчку, - говорила она почти про себя, -
ужинать станем.
- А что к ужину? - спрашивает он.
- Капуста кислая с лососиной, - сказала она. - Осетрины нет нигде: уж
я все лавки выходила, и братец спрашивали - нет. Вот разве попадется живой
осетр - купец из каретного ряда заказал, - так обещали часть отрезать.
Потом телятина, каша на сковороде...
- Вот это прекрасно! Как вы милы, что вспомнили, Агафья Матвеевна!
Только не забыла бы Анисья.
- А я-то на что? Слышите, шипит? - отвечала она, отворив немного дверь
в кухню. - Уж жарится.
Потом дошила, откусила нитку, свернула работу и отнесла в спальню.
Итак, он подвигался к ней, как к теплому огню, и однажды подвинулся
очень близко, почти до пожара, по крайней мере до