- почему я придавал такое
значение словам интролигатора, который, будучи пристигнут бедою, очень мог
нарочно прикинуться гонимым за свободу мнений?
Я это понимаю, и, конечно, случись это теперь, - подозрение, весьма
вероятно, могло бы закрасться и в мою голову; но в ту пору, к которой
относится мой рассказ, о таких вещах, как "свобода мнений", не думали даже
люди, находившиеся в положении гораздо более благоприятном, чем бедный
жидок, у которого похитили с постели его единственного ребенка. Ему не могло
прийти в голову пощеголять либерализмом, который послужил бы ему скорее в
напасть, чем в пользу, а это отнюдь не свойственно представителю расчетливой
еврейской породы. Следовательно, я имел основание умозаключить, что слово о
религии тут употреблено самым искренним образом.
Повторяю: мне стало жаль бедного интролигатора, и я вздумал ему
немножко помочь. Я хотел, возвращаясь ночью домой, заехать в английскую
гостиницу, где квартировал находившийся для набора флигель-адъютант, и
сказать ему: не пожелает ли он вступиться за бедного человека, - попросить,
чтобы прием рекрут этого участка был на один день отложен.
Флигель-адъютанты, которых присылали к наборам, хотя прямо в такие
распорядки не вмешивались, но их ходатайства всегда более или менее
уважались. Однако и эта моя задача не годилась, потому что прежде, чем я
привел свое намерение в исполнение, несчастное дело бедного интролигатора
осложнилось такими роковыми случайностями, что спасти его сына могло уже
разве только одно чудо. И что же? чудо для него совершилось, и притом
совершилось свободно, просто и легко, наперекор всем видимым невозможностям,
благодаря лишь одному тому кроткому "земному ангелу", за какового многие в
Киеве почитали митрополита Филарета, привлеченного сюда - к этому жидовскому
делу - самым неожиданным образом и перевершившего всю жидовскую кривду и
неподвижную буквенность закона своим живым и милостивым _владычным судом_.
^TV^U
Часу в двенадцатом ночи я услыхал какой-то сильный шум в огромной
канцелярской зале, смежной с присутственною камерою, где я сидел один за
моим делопроизводительским столиком.
Подобные беспорядки, как шум, случались, потому что ко мне, как к
слишком молодому начальнику канцелярии, подчиненные мои страха не питали и
особой аттенции не оказывали. Лучшими из них относительно субординации были
старые титулярные советники, декорированные "беспорочными пряжками" и
Станиславами. Эти важные люди хотя и не жаловали меня, как "мальчишку",
которого, по всем их соображениям, "в обиду посадили им на шею", но обряда
ради солидничали, молодежь же, хотя и была исполнительна в работе, а вела
себя дурно. Они, случалось, и резвились и потешались насчет тех же
"титулярных", между которыми был один, весьма вероятно, многим до сих пор в
Киеве памятный, Григорий Иванович Салько, - величайший чудак, обучавшийся у
"дьяка" и начавший службу "при дьяке" и необыкновенно тем гордившийся. Он
имел совершенно своеобразное пристрастие к старому канцелярскому режиму и
давал всем оригинальные советы из дьяковской мудрости. Так, например, я
помню, как он, заметив однажды, что я едва преодолеваю усталость и дремоту,
сказал мне:
- Сделайте, как меня старый дьяк учил: возьмите у меня из табакерки
щепоть табаку да бросьте себе в глаза - сон се
значение словам интролигатора, который, будучи пристигнут бедою, очень мог
нарочно прикинуться гонимым за свободу мнений?
Я это понимаю, и, конечно, случись это теперь, - подозрение, весьма
вероятно, могло бы закрасться и в мою голову; но в ту пору, к которой
относится мой рассказ, о таких вещах, как "свобода мнений", не думали даже
люди, находившиеся в положении гораздо более благоприятном, чем бедный
жидок, у которого похитили с постели его единственного ребенка. Ему не могло
прийти в голову пощеголять либерализмом, который послужил бы ему скорее в
напасть, чем в пользу, а это отнюдь не свойственно представителю расчетливой
еврейской породы. Следовательно, я имел основание умозаключить, что слово о
религии тут употреблено самым искренним образом.
Повторяю: мне стало жаль бедного интролигатора, и я вздумал ему
немножко помочь. Я хотел, возвращаясь ночью домой, заехать в английскую
гостиницу, где квартировал находившийся для набора флигель-адъютант, и
сказать ему: не пожелает ли он вступиться за бедного человека, - попросить,
чтобы прием рекрут этого участка был на один день отложен.
Флигель-адъютанты, которых присылали к наборам, хотя прямо в такие
распорядки не вмешивались, но их ходатайства всегда более или менее
уважались. Однако и эта моя задача не годилась, потому что прежде, чем я
привел свое намерение в исполнение, несчастное дело бедного интролигатора
осложнилось такими роковыми случайностями, что спасти его сына могло уже
разве только одно чудо. И что же? чудо для него совершилось, и притом
совершилось свободно, просто и легко, наперекор всем видимым невозможностям,
благодаря лишь одному тому кроткому "земному ангелу", за какового многие в
Киеве почитали митрополита Филарета, привлеченного сюда - к этому жидовскому
делу - самым неожиданным образом и перевершившего всю жидовскую кривду и
неподвижную буквенность закона своим живым и милостивым _владычным судом_.
^TV^U
Часу в двенадцатом ночи я услыхал какой-то сильный шум в огромной
канцелярской зале, смежной с присутственною камерою, где я сидел один за
моим делопроизводительским столиком.
Подобные беспорядки, как шум, случались, потому что ко мне, как к
слишком молодому начальнику канцелярии, подчиненные мои страха не питали и
особой аттенции не оказывали. Лучшими из них относительно субординации были
старые титулярные советники, декорированные "беспорочными пряжками" и
Станиславами. Эти важные люди хотя и не жаловали меня, как "мальчишку",
которого, по всем их соображениям, "в обиду посадили им на шею", но обряда
ради солидничали, молодежь же, хотя и была исполнительна в работе, а вела
себя дурно. Они, случалось, и резвились и потешались насчет тех же
"титулярных", между которыми был один, весьма вероятно, многим до сих пор в
Киеве памятный, Григорий Иванович Салько, - величайший чудак, обучавшийся у
"дьяка" и начавший службу "при дьяке" и необыкновенно тем гордившийся. Он
имел совершенно своеобразное пристрастие к старому канцелярскому режиму и
давал всем оригинальные советы из дьяковской мудрости. Так, например, я
помню, как он, заметив однажды, что я едва преодолеваю усталость и дремоту,
сказал мне:
- Сделайте, как меня старый дьяк учил: возьмите у меня из табакерки
щепоть табаку да бросьте себе в глаза - сон се