до митрополит...
Пропало, пропало мое детко, мое несчастливое детко!
И он вдруг пустил такую ужасающую ноту вопля, что все даже отшатнулись.
Солдат зажал ему рукою рот, ко он высвободил лицо и снова завопил с
жидовскою школьною вибрациею:
- Ой, Иешу! Иешу Ганоцри! Он тебя обмануть хочет: не бери _его_,
лайдака, мишигинера, плута... Ой, Иешу, на що тебе такой поганец!
Услыхав, что этот жидок зовет уже Иисуса Христа, {"Иешу Ганоцри" по
еврейскому произношению значит Иисус Назарянин. (Прим. автора.)} я раздвинул
толпу. Передо мною было зрелище, которое могло напомнить группу с бесноватым
на рафаэлевской картине "Преображения", столь всем известной по превосходной
гравюре г. Иордана. Пожилой лохматый еврей, неопределенных лет, весь мокрый,
в обмерзлых лохмотьях, но с потным лицом, к которому прилипли его черные
космы, и с глазами навыкате, выражавшими и испуг, и безнадежное отчаяние, и
страстную, безграничную любовь, и самоотвержение, не знающее никаких границ.
Его держали за шиворот и за локти два здоровенные солдата, в руках
которых он корчился и бился, то весь сжимаясь как улитка, то извиваясь ужом
и всячески стараясь вырваться из оковавших его железных объятий.
Это ужасающее отчаяние, - и эта фраза "кто в бога вирус", которую я
только что прочел в оригинальной просьбе и которую теперь опять слышал от
этого беснующегося несчастного, явились мне в общей связи. Мне подумалось:
"Не он ли и есть этот интролигатор? Но только как он мог так скоро
поспеть вслед за своим прошением и как он не замерз в этом жалчайшем рубище
и, наконец, что ему надо, что такое он лепечет в своем ужасном отчаянии то
про лавру, то про митрополита, то, наконец, про самого Иегошуа Ганоцри? {Имя
"Иисус" иногда произносится Иешу, иногда Иегошуа. (Прим. автора.)} И впрямь
он не помешался ли?"
И чтобы положить конец этой сцене, я махнул солдатам рукою и сказал:
"Пустите его". И лишь только те отняли от него свои руки, "сумасшедший жид"
метнулся вперед, как кошка, которая была заперта в темном шкафе и перед
которою вдруг неожиданно раскрылись дверцы. Чиновники - кто со смехом, кто в
перепуге - как рассыпанный горох шарахнулись в стороны, а жид и пошел
козлякать.
Он скакал из одной открытой двери в другую, царапался в закрытую дверь
другого отделения, и все это с воплем, с стонами, с криком "ай-вай", и все
это так быстро, что прежде, чем мы успели поспеть за ним, он уже запрыгнул в
присутствие и где-то там притаился. Только слышна была откуда-то его дрожь и
трепетное дыхание, но самого его нигде не было видно: словно он сквозь землю
провалился; трясется, и дышит, и скребется под полом, как тень Гамлета.
^TVI^U
Чрез минуту он был, однако, открыт: мы нашли его скорячившимся на полу
у угла стола. Он сидел, крепко обхватив столовую ножку руками и ногами, а
зубами держался за край обшитого галунами и бахромою красного сукна, которым
был покрыт этот стол.
Можно было подумать, что жид считал себя здесь как "в граде убежища" и
держался за этот угол присутственного стола, как за рог жертвенника. Он
укрепился, очевидно, с такою решительностию, что скорее можно было обрубить
его судорожно замершие пальцы, чем оторвать их от этого стола. Солдат
тормошил и тянул его совершенно напрасно: весь тяжелый длинный стол дрожал и
двигался, но жид от него не отдирался и в то же время орал немилосердно.
Пропало, пропало мое детко, мое несчастливое детко!
И он вдруг пустил такую ужасающую ноту вопля, что все даже отшатнулись.
Солдат зажал ему рукою рот, ко он высвободил лицо и снова завопил с
жидовскою школьною вибрациею:
- Ой, Иешу! Иешу Ганоцри! Он тебя обмануть хочет: не бери _его_,
лайдака, мишигинера, плута... Ой, Иешу, на що тебе такой поганец!
Услыхав, что этот жидок зовет уже Иисуса Христа, {"Иешу Ганоцри" по
еврейскому произношению значит Иисус Назарянин. (Прим. автора.)} я раздвинул
толпу. Передо мною было зрелище, которое могло напомнить группу с бесноватым
на рафаэлевской картине "Преображения", столь всем известной по превосходной
гравюре г. Иордана. Пожилой лохматый еврей, неопределенных лет, весь мокрый,
в обмерзлых лохмотьях, но с потным лицом, к которому прилипли его черные
космы, и с глазами навыкате, выражавшими и испуг, и безнадежное отчаяние, и
страстную, безграничную любовь, и самоотвержение, не знающее никаких границ.
Его держали за шиворот и за локти два здоровенные солдата, в руках
которых он корчился и бился, то весь сжимаясь как улитка, то извиваясь ужом
и всячески стараясь вырваться из оковавших его железных объятий.
Это ужасающее отчаяние, - и эта фраза "кто в бога вирус", которую я
только что прочел в оригинальной просьбе и которую теперь опять слышал от
этого беснующегося несчастного, явились мне в общей связи. Мне подумалось:
"Не он ли и есть этот интролигатор? Но только как он мог так скоро
поспеть вслед за своим прошением и как он не замерз в этом жалчайшем рубище
и, наконец, что ему надо, что такое он лепечет в своем ужасном отчаянии то
про лавру, то про митрополита, то, наконец, про самого Иегошуа Ганоцри? {Имя
"Иисус" иногда произносится Иешу, иногда Иегошуа. (Прим. автора.)} И впрямь
он не помешался ли?"
И чтобы положить конец этой сцене, я махнул солдатам рукою и сказал:
"Пустите его". И лишь только те отняли от него свои руки, "сумасшедший жид"
метнулся вперед, как кошка, которая была заперта в темном шкафе и перед
которою вдруг неожиданно раскрылись дверцы. Чиновники - кто со смехом, кто в
перепуге - как рассыпанный горох шарахнулись в стороны, а жид и пошел
козлякать.
Он скакал из одной открытой двери в другую, царапался в закрытую дверь
другого отделения, и все это с воплем, с стонами, с криком "ай-вай", и все
это так быстро, что прежде, чем мы успели поспеть за ним, он уже запрыгнул в
присутствие и где-то там притаился. Только слышна была откуда-то его дрожь и
трепетное дыхание, но самого его нигде не было видно: словно он сквозь землю
провалился; трясется, и дышит, и скребется под полом, как тень Гамлета.
^TVI^U
Чрез минуту он был, однако, открыт: мы нашли его скорячившимся на полу
у угла стола. Он сидел, крепко обхватив столовую ножку руками и ногами, а
зубами держался за край обшитого галунами и бахромою красного сукна, которым
был покрыт этот стол.
Можно было подумать, что жид считал себя здесь как "в граде убежища" и
держался за этот угол присутственного стола, как за рог жертвенника. Он
укрепился, очевидно, с такою решительностию, что скорее можно было обрубить
его судорожно замершие пальцы, чем оторвать их от этого стола. Солдат
тормошил и тянул его совершенно напрасно: весь тяжелый длинный стол дрожал и
двигался, но жид от него не отдирался и в то же время орал немилосердно.