делил длину и
ширину столовой, бильярдной, подумал и о том, куда будет обращен окнами его
кабинет; даже вспомнил о мебели и коврах.
После этого расположил флигеля дома, сообразив число гостей, которое
намеревался принимать, отвел место для конюшен, сараев, людских и разных
других служб.
Наконец обратился к саду: он решил оставить все старые липовые и
дубовые деревья так, как они есть, а яблони и груши уничтожить и на место
их посадить акации; подумал было о парке, но, сделав в уме примерно смету
издержкам, нашел, что дорого, и, отложив это до другого времени, перешел к
цветникам и оранжереям.
Тут мелькнула у него соблазнительная мысль о будущих фруктах до того
живо, что он вдруг перенесся на несколько лет вперед в деревню, когда уж
имение устроено по его плану и когда он живет там безвыездно.
Ему представилось, как он сидит в летний вечер на террасе, за чайным
столом, под непроницаемым для солнца навесом деревьев, с длинной трубкой и
лениво втягивает в себя дым, задумчиво наслаждаясь открывающимся из-за
деревьев видом, прохладой, тишиной; а вдали желтеют поля, солнце опускается
за знакомый березняк и румянит гладкий, как зеркало, пруд; с полей восходит
пар; становится прохладно, наступают сумерки; крестьяне толпами идут домой.
Праздная дворня сидит у ворот; там слышатся веселые голоса, хохот,
балалайка, девки играют в горелки; кругом его самого резвятся его малютки,
лезут к нему на колени, вешаются ему на шею; за самоваром сидит... царица
всего окружающего, его божество... женщина! жена! А между тем в столовой,
убранной с изящной простотой, ярко заблистали приветные огоньки, накрывался
большой круглый стол; Захар, произведенный в мажордомы, с совершенно седыми
бакенбардами, накрывает стол, с приятным звоном расставляет хрусталь и
раскладывает серебро, поминутно роняя на пол то стакан, то вилку; садятся
за обильный ужин; тут сидит и товарищ его детства, неизменный друг его,
Штольц, и другие, все знакомые лица; потом отходят ко сну...
Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья: мечта была так ярка,
жива, поэтична, что он мгновенно повернулся лицом к подушке. Он вдруг
почувствовал смутное желание любви, тихого счастья, вдруг зажаждал полей и
холмов своей родины, своего дома, жены и детей...
Полежав ничком минут пять, он медленно опять повернулся на спину. Лицо
его сияло кротким, трогательным чувством: он был счастлив.
Он с наслаждением, медленно вытянул ноги, отчего панталоны его
засучились немного вверх, но он и не замечал этого маленького беспорядка.
Услужливая мечта носила его легко и вольно, далеко в будущем.
Теперь его поглотила любимая мысль: он думал о маленькой колонии
друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати
верстах вокруг его деревни, как попеременно будут каждый день съезжаться
друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся все ясные
дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем,
с двойным подбородком с неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное
веселье, сладкая еда да сладкая лень.
- Боже, боже! - произнес он от полноты счастья и очнулся.
А тут раздался со двора в пять голосов: "Картофеля! Песку, песку не
надо ли? Уголья! Уголья!.. Пожертвуйте, милосердные господа, на построение
храма господня!" А из соседнего, вновь строящегося дома раздавался стук
топоров, крик рабочих.
- Ах! - горестно вслух вздохнул Илья
ширину столовой, бильярдной, подумал и о том, куда будет обращен окнами его
кабинет; даже вспомнил о мебели и коврах.
После этого расположил флигеля дома, сообразив число гостей, которое
намеревался принимать, отвел место для конюшен, сараев, людских и разных
других служб.
Наконец обратился к саду: он решил оставить все старые липовые и
дубовые деревья так, как они есть, а яблони и груши уничтожить и на место
их посадить акации; подумал было о парке, но, сделав в уме примерно смету
издержкам, нашел, что дорого, и, отложив это до другого времени, перешел к
цветникам и оранжереям.
Тут мелькнула у него соблазнительная мысль о будущих фруктах до того
живо, что он вдруг перенесся на несколько лет вперед в деревню, когда уж
имение устроено по его плану и когда он живет там безвыездно.
Ему представилось, как он сидит в летний вечер на террасе, за чайным
столом, под непроницаемым для солнца навесом деревьев, с длинной трубкой и
лениво втягивает в себя дым, задумчиво наслаждаясь открывающимся из-за
деревьев видом, прохладой, тишиной; а вдали желтеют поля, солнце опускается
за знакомый березняк и румянит гладкий, как зеркало, пруд; с полей восходит
пар; становится прохладно, наступают сумерки; крестьяне толпами идут домой.
Праздная дворня сидит у ворот; там слышатся веселые голоса, хохот,
балалайка, девки играют в горелки; кругом его самого резвятся его малютки,
лезут к нему на колени, вешаются ему на шею; за самоваром сидит... царица
всего окружающего, его божество... женщина! жена! А между тем в столовой,
убранной с изящной простотой, ярко заблистали приветные огоньки, накрывался
большой круглый стол; Захар, произведенный в мажордомы, с совершенно седыми
бакенбардами, накрывает стол, с приятным звоном расставляет хрусталь и
раскладывает серебро, поминутно роняя на пол то стакан, то вилку; садятся
за обильный ужин; тут сидит и товарищ его детства, неизменный друг его,
Штольц, и другие, все знакомые лица; потом отходят ко сну...
Лицо Обломова вдруг облилось румянцем счастья: мечта была так ярка,
жива, поэтична, что он мгновенно повернулся лицом к подушке. Он вдруг
почувствовал смутное желание любви, тихого счастья, вдруг зажаждал полей и
холмов своей родины, своего дома, жены и детей...
Полежав ничком минут пять, он медленно опять повернулся на спину. Лицо
его сияло кротким, трогательным чувством: он был счастлив.
Он с наслаждением, медленно вытянул ноги, отчего панталоны его
засучились немного вверх, но он и не замечал этого маленького беспорядка.
Услужливая мечта носила его легко и вольно, далеко в будущем.
Теперь его поглотила любимая мысль: он думал о маленькой колонии
друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати
верстах вокруг его деревни, как попеременно будут каждый день съезжаться
друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся все ясные
дни, ясные лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем,
с двойным подбородком с неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное
веселье, сладкая еда да сладкая лень.
- Боже, боже! - произнес он от полноты счастья и очнулся.
А тут раздался со двора в пять голосов: "Картофеля! Песку, песку не
надо ли? Уголья! Уголья!.. Пожертвуйте, милосердные господа, на построение
храма господня!" А из соседнего, вновь строящегося дома раздавался стук
топоров, крик рабочих.
- Ах! - горестно вслух вздохнул Илья